С. Воложин

В книге представлены: атеистический разбор нескольких религиозных толкований Библии и идеологический разбор якобы деидеологизированного толкования “Йога-Сутр” (мол, там чистая техника самовнушения), возражения Лотману по поводу некоторых его соображений о явлениях в искусстве, главным образом, о Лермонтове, и признания автора данной книги о собственной деятельности интерпретатора художественных произведений.

Все три вещи объединены по признаку взыскательности.

Книга рассчитана на специалистов, а также на интересующихся филологией, историей и культурой.

Я, наверно, рано или поздно должен был дойти до толкований Библии, раз я всю, можно сказать, жизнь занимался толкованиями произведений искусства.

Не мне, конечно, богословски безграмотному, лезть в эту область. Я и не полезу. Я займусь делом, близким к толкованию Библии, - оценкам толкований чужих.

На них меня спровоцировал Арье Барац своей книгой “Лики Торы”, сориентированной на широко мыслящего читателя и случайно попавшей мне в руки.

А Барац заявляет, что наоборот: иудаизм - религия индивидуалистическая. Он это называет другим словом - экзистенциалистская. И довольно четко мотивирует:

Люди, не сталкивающиеся с тоталитаризмом в быту, мягче воспринимают соотношение в себе неповторимо личного с социальным.

Как видим, не так уж часты проявления экзистенциалиста. Чаще он ведет себя, как социальное существо, как приспособленец. По крайней мере - внешне.

Пораженцы это. И будь религиозные евреи экзистенциалистами, нации бы не выжить в двухтысячелетнем изгнании и рассеянии.

Но Арье Барац,- рассуждая после поражения марксизма, во всяком случае, именно тогда записывая свои былые размышления в виду былого же могущества марксизма,- Арье Барац очень симпатично спрятал свое пораженчество перед непобедимым тогда марксизмом, демонстрируя широту кругозора. Что он только ни отвергает экзистенциализма, личности своей неповторимой ради:

Учение о реинкарнации внутри различных философских и религиозных систем являлось для меня каплей мясного жира в кастрюле молочной каши: если доля ее была более одной шестидесятой, все учение отвергалось.

Широко мыслящий товарищ. И смело... - Приятно.

Это странно.

Во-первых, семь ли их? По-моему, их шесть, ибо седьмая есть повторение первой [Быт. 9, 1-7].

Во-вторых, почему из них вытекает неповторимость душ в разных телах?

В-третьих, причем тут иудаизм, когда иудаизм возник от иной заповеди, более поздней и с народом избранным, а не со всем животным царством. Тот факт, что,- будучи верной “истории”,- Тора дает предысторию появления иудаизма (в том числе - и вторую заповедь, времен Ноя, и - первую заповедь, времен Адама), не означает, что первые заповеди уже были иудаизмом.

Так что Барац при всей симпатичности - сомнителен.

Или что: все-таки прав?

Вон, с большим пиететом предлагает Бог - в завете с Ноем - относиться к каждой душе. Даже - к душе животного. Вон, повелел он спускать кровь, в которой душа животного, перед употреблением его мяса человеком в пищу. Вон, кровную месть вводит за убийство человека человеком. Оно, конечно, неосмотрительно - оч-чень много крови пролилось от кровной мести. Но зато с лучшими намерениями было задумано: чтоб не убивали люди людей. Очень небезразличное отношение к человеку вводил завет с Ноем.

Да иудаизм, в Моисеевых заповедях, и перенял же это все от второй заповеди...

Так как же: коллективистская религия - иудаизм, или индивидуалистическая?

Проверить, что ли, по тексту Моисеевых заповедей? Чего приоритет найду в законах: интереса общего или индивидуального - такова религия и есть. - Читаем.

Ну, нет, конечно, именно такого подразделения законов - на общественные и индивидуальные. Есть неприведенное разделение на дела важные и малые [Исх. 18. 22]. Исполнительная и судебная власть, вполне в советском духе неразделения властей, проведена на вполне административно-командный манер: назначены тысяче-, сто-, пятьдесят- и десятиначальники [Исх. 18. 25]. Последним назначены дела малые, первым - важные [Исх. 18. 26]. Ну и нет никакой обратной связи о нужде индивидуума - вверх по административной инстанции.

Правда,- как это говорят про русские законы,- строгость их выкупается их неисполнением.

И упомянутые “некоторые” не были наказаны. И других случаев конкретного наказания еврея за конкретный грех я не помню (все-таки наслышан о библейских сюжетах и сценах, хоть всю Библию не прочел).

Мне, влюбленному в науку, странно, что в ХХ веке из советской школы вышел мальчик, Арье Барац, так неуважающий науку, что сам по себе впал в религию и в экзистенциализм. Ведь столько научных революций было в ХХ веке. И так они победоносны. И такая бесконечная сложность открывается во всех областях знания: и естественнонаучного, и гуманитарного. Столько тайн оказывается за поверхностью явлений. Как можно конвульсивно дергаться оттого, что некоторые знают такое явление как тебя лучше, чем ты сам!?

Когда я отучился в школе и в институте и у меня появилось много свободного времени, я вспомнил о Белинском, в которого мне из-за какого-то школьного сочинения когда-то пришлось заглянуть. Белинский меня пронзил одной фразой (приблизительно такой): мы всегда можем найти кого-то хуже себя. А я был последний человек в классе в глазах соучеников - сдохлик. Я поверил в спасительную мысль Белинского и решил когда-нибудь на досуге к нему вернуться. И вот вернулся.

Я просто как живая рыба на горячей сковородке подпрыгивал, читая рассуждения Белинского по поводу молодого Адуева из “Обыкновенной истории” Гончарова. Ну как, как мог Белинский сто лет назад так знать мою душу!?!

Этот толстый том Белинского я таскал даже на пляж, не мог оторваться. Надо мой смеялись товарищи, но я не обращал внимания.

Раз мимо проходила моя бывшая школьная любовь... (Она не знала о моих чувствах.) Увидела меня с толщенной книгой и тоже посмеялась. Я же возьми и предложи:

- А хочешь, я из тебя душу выйму этим Белинским. Потрясу на виду и засуну обратно.

- Как это?

- Ты только согласись слушать. Мы станем прогуливаться с тобой по тропке вдоль пляжа. Я буду читать. А ты - слушать. И все.

Она согласилась, мы приступли, но она вскоре вскрикнула: “Стой!” Я остановился. “Нет. Идем дальше, только ты не читай”. Пошли молча. “Читай!”- почти крикнула она через минуту. Я продолжил. Через несколько строчек: “Стой!” И все повторилось. Потом еще и еще. Она краснела и бледнела. Мы ходили молча или я читал - долго-предолго...

Мог ли я, совок, как вериги влачащий свою все больше проявлявшуюся оригинальность, вступить на путь, ведущий к экзистенциализму? - Нет, конечно.

А Бараца, по противоположности, понять можно. Он гордился своей оригинальностью. И чувствовал себя выше окружающей его серости совковой, материалистической и атеистической. И иудаизм, считающий себя религией элиты человечества, тянул его тоже не случайно.

Меня, религиозно неангажированного, когда-то поразила мысль, что в буддизме,- где отсутствует идея о Боге как творце мира,- снимается вопрос, являющийся камнем преткновения в христианстве: почему совершенное творческое начало породило такой несовершенный мир [4, 92]. Симпатизирующего иудаизму Арье Бараца подобный вопрос, видно, беспокоил еще больше, потому что,- как я теперь вижу, перечитывая Бараца,- в Ветхом Завете метафизическое злое начало в мире вообще несколько затушевано.

Поразительная слепота Бараца!

Бог в первую очередь клеймит первоисточник зла. И первоисточник - не человек, а змей. Читаем:

5 Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло” [Быт. 3, 1-5].

Тут змей предстает не только хитрым, но и до чрезвычайности информированным. Не как зверь полевой. И змей до проклятия не умел “ходить на чреве” и “есть прах” [Быт. 3, 14]. То есть, получается, был не животным каким-то, ну и не человеком, а, видно, кем-то третьим. И умел побуждать к бунту против Бога. И побуждал. И во множественном числе стоят “боги, знающие добро и зло”. Уж не один ли из богов змей? И не бунт ли еще и сама передача знания?

Нужно очень хотеть видеть исключительность иудаизма, его превосходство над христианством (здесь - в том, что Бог - един, что нет, мол, третьей силы, а есть только функциональность ангелов, не имеющих своей свободы воли: велено искушать - искушает). Итак, хочется видеть превосходство - и тогда видишь то, что хочешь, а не то, что есть.

А чтоб не упрекнули в слепоте, предъявить озарение-сомнение:

Подраздел вопросом кончается. Очень красиво. И единобожие соблюдено, и колоссальная, прямо сверхъестественная сила зла не замалчивается.

А на самом деле весь этот подраздел написан для того, чтоб и речку перейти, и сухим остаться: и не соврать, что иудаизм лишился-таки невинности и в него вошло-таки понятие третьей силы, это с одной стороны, а с другой стороны, воспользоваться тем, что вошло-то оно слабо и человек остался повышенно ответственным за зло, что нынче чрезвычайно ценно.

В наше время, время, пожалуй, самого массового проявления зла, современнее выглядят те американцы, которые переходят в дзен-буддизм. И хочется иудаизму составить ему конкуренцию? И - опередить?

Как тут попытаться спасти проповедь верховенства иудаизма над религиями, да еще и не навлечь на него обвинение в религиозной нетерпимости? - А введением понятия дополнительности:

Как бы то ни было, Ангел, который вел сынов Израиля через пустыню... (Шмот 23. 20-22), при иных обстоятельствах служит именно завесой между Всевышним и миром. Он... возможно как раз и является тем Единым, с которым имеют дело представители “единой Религии”...

Сходство Метатрона с тем образом божества, который мы встречаем в той же Бхагаватгите, во многом поражает. Мне думается, что любая религия действительно истинна в том отношении, что дополняет общую картину, углубляет общую перспективу.

И волки сыты, и овцы целы. И иудаизм первенствует, и остальные религии - и даже некоторые философии - его дополняют.

Приятно иметь дело с Арье Барацем потому, что он, получается, снисходит до тебя, непонимающего. А получается это потому, что он сам,- при всей его тяге к иудаизму,- не сразу до него дошел.

Я не буду распространяться насчет следующей, после христианства, ступени интернационализма (чтоб не уйти в сторону или не заявить что-то очень уж сомнительное). Но ясно, что удивление раннего Бараца - насчет самоощущения иудаизмом себя в качестве религии привилегированной части человечества - есть проявление именно указанной интернационалистской, всемирной, масштаба тысячелетий тенденции.

Мне вообще кажется, что вся книга Бараца вдохновлена поиском какого-нибудь варианта встраивания иудаизма,- никак не соответствующего интернационалистской тенденции развития человечества,- все-таки в интернационализм.

То есть надо, чтоб народы не к единой религии пришли,- путем, скажем, терпимости и взаимного притирания своих религий,- а признали бы иудаизм.

На каком основании? На основании... толкования Барацем того места Библии, где описывается 3-й завет, завет Бога с Аврамом (с одним “а”, не с Авраамом, родоначальником избранного народа).

(Аврам - символ семитов. Сын Аврама и рабыни Агарь, Измаил - символ арабов, ветви семитов. Сын Аврама, переименованного в Авраама, и его жены Сары, переименованной в Сарру, - Исаак - символ евреев, другой ветви семитов.)

И вот толкование Барацем разделения Богом мира на святое и будничное:

И не случайно далее мы читаем о завете, заключенном между двумя рассеченными половинами “трех телок и трех коз, и трех баранов”. “И когда зашло солнце и наступила тьма, и вот, печь дымящаяся и пламя огня, который прошел промеж половин. В этот день заключил Господь с Аврамом союз, сказав: потомству твоему Я отдал землю эту от реки Египетской до реки великой, реки Прат”.

Обычай заключать союзы при прохождении между рассеченными частями жертвенного животного широко применялся всегда и повсюду, описывается он в частности в “Илиаде”. Смысл его прозрачен - две половины символизируют партнеров союза, а их прохождение между - невозможностью их бытия друг без друга...

Когда же между половинами прошел Сам Создатель, Он именно засвидетельствовал, что в союзе с грядущими потомками Аврама Он разделяет мироздание, рассекает человечество надвое. Сообщает Своей Торе два начала.

Мутновата логика.

Ну пусть все-таки можно считать, что и Аврам, и Бог были между частями животных.

По-моему, логичнее было бы считать, что в сознательном состоянии,- в каком и полагается заключать союзы,- между тушами было двое: один - Аврам, другой - будущий Авраам, оба - родоначальники двух семитских ветвей. - Но это шутка.

А не шутка - что нельзя все же так шатко объяснять будущее мира: союз святого с будничным и их невозможность существования друг без друга - евреев и всех остальных.

Говорят, сравнения - хромают. Символы, наверно, тоже.

И все-таки хромота, какую вносит в символы Библии Барац, слишком, по-моему, велика.

Да, некоторая мешанина с процессом выбора избранного народа восходит к самой Библии. Но не так уж велика эта мешанина, и не так уж долго она продолжалась.

Если принять за норму, что общение человека с Богом происходит зачастую во сне, то Иаков (названный впоследствии Израилем [Быт. 32, 28], избранным народом) узнал, что он избран, где-то через день [Быт. 28, 12-15] после того, как он с матерью обманул ослепшего отца, Исаака, и получил его благословение [Быт. 27, 27-29] вместо Исава, брата-близнеца, родившегося первым и которому потому, а также по любви к нему Исаака, должно было быть дано особое отцовское благословение.

Да и должно ли было?

Еще до рождения близнецов Господь сказал Ревекке, их матери: “...два различных народа произойдут из утробы твоей; один народ сделается сильнее другого, и бо`льший будет служить меньшему” [Быт. 25, 23]. Так кто меньший? - Иаков, потому что был “кротким, живущим в шатрах” [Быт. 25, 27]. А кто сильнее? - Исав, потому что стал “человеком, искусным в звероловстве, человеком полей” [Быт. 25, 27].

По Барацу, Израиль - святое, остальные народы, человечество - будничное. Так зачем Барацу потребовалось видеть символ человечества в Исаве - ясно. Они же единоутробные братья, причем больший - по предсказанию Бога - подчинится меньшему, человечество - евреям. И сильная, по Барацу,- я так понял,- сторона библейского символа в том, что прозвище Исава - Едом [Быт. 25, 30]:

1-я слабость.

“Эдом”, по Библии, вовсе не значит “человечество”:

“30 И сказал Исав Иакову: дай мне поесть красного, красного этого; ибо я устал. От сего дано ему прозвище: Едом” [Быт. 25].

Но пусть я чего-то не знаю, например, что “человечество” (во множественном числе) и слово, означающее безмерно голодного и усталого человека, пишутся и произносятся одинаково, т. е. являются на иврите омонимами. Пусть. Есть еще -

2-я слабость.

Чтоб Исаву символизировать все остальное человечество, надо бы Богу устроить что-то вроде еще одного потопа и уничтожить всех, кроме потомства Иакова и Исава. Но этого что-то нет в Библии.

3-я слабость.

Из-за связанности с Торой происхождением ислама и христианства, символизируемого близким родством Измаила и Исава с Иаковом, а также из-за необходимости для Бараца обосновать взаимную дополнительность этих религий и их сосуществование и еще из-за необходимости для Бараца охватить этой дополнительностью все человечество, Барац в определенном месте вообще упускает из виду существование в нынешнем мире иных монотеистических религий - буддизма, индуизма (потому монотеистических, что нирвана там превыше всех и единственна для стремления души):

А наличия, скажем, желтой опасности (что скоро все земляне будут китайцами) Барац, как видим, не видит...

Я уж не говорю о той натяжке, что потомки Исава это, мол, символ римлян и далее - христиан.

Вообще-то мне рассуждать о толкованиях Библии - дохлое дело.

С Барацем приятно иметь дело, потому что он в значительной мере игнорирует это положение.

Из аннотации его книги:

Перед тобой делают уважительную мину, и тебе это льстит.

А мне еще льстит даваемая Барацем возможность умственной гимнастики: сажать его в лужу в пределах того яруса смыслов, в который он на ходу посвящает и в котором он с читателем разговаривает на равных.

Вот он толкует обстоятельства борьбы Иакова с Богом...

Что там было, если понять намек Библии по-простому? - Иаков, исполняя волю Бога (“...и возвращу тебя в сию землю” [Быт. 28, 15]), объявленную Иакову во сне после побега от преданного им и матерью Исава, через много лет, разбогатев и возглавляя большую семью, возвращался. Со страхом перед Исавом. Послал тому вестников с просьбой о благоволении. Исав пошел ему навстречу с четырьмястами человек. Тогда Иаков послал ему в подарок несколько стад, одно за другим, с соответствующим наказом рабам, гонящим эти стада.

24 И остался Иаков один” [Быт. 32].

Так я понимаю, что Иаков сам, опять вброд, вернулся из того расчета, что если Исав не примет все дары, отнимет все остальное имущество и перебьет все его потомство - он, Иаков, один, как прежде, опять убежит от гнева Исава.

Барац это одиночество Иакова в остаток той ночь понимает не как одиночество подлеца, а совсем иначе - как полную и окончательную ориентацию иудаизма на экзистенциализм (на индивидуализм - уточню я):

[Это, между прочим, просто вранье, если я не ошибаюсь. Смотрите в главу 24-ю “Исхода”:

12 И сказал Господь Моисею: взойди ко мне на гору...”

Так по крайней мере вот это-то обращение Господь точно сделал в присутствии людей. Ну, ладно. Сочтем это исключением. А исключения подтверждают правило.

Вернемся к Барацу.]

Тут необходимо отступление и мое признание.

Я оборвал 24-ю строфу. Перепишу ее полностью (как она написана в Библии на русском языке):

Признание мое состоит в том, что темновато для меня это место Библии.

1) Почему не сказано, что Иаков, переведя жен, сыновей и т. д., вернулся вброд (и потому остался один)? Раз Барац настаивает на физическом и метафизическом одиночестве Иакова, то такой, пусть и небольшой, пропуск Библии в действиях Иакова, строго говоря, неприятен.

2) Не понятен поступок Бога. Чего Он набросился на Иакова? - Набить Иакова за предательство по отношению к Исаву? Или - по принципу “кто кого любит, тот того и лупит”?

4) Мыслимо ли, чтоб Бог не смог одолеть человека? Или это было, как игра взрослых зверей-хищников со своим потомством: обучение? Борьба любя?

5) Не намеренное ли тут внесение темноты (отсутствующей, например, в цитировавшихся предыдущих борьбе строфах)? И зачем темнить?

Во всяком случае, Барац воспользовался примером и стал еще и от себя темнить:

А) 28-ю строфу он называет 29-й (это, впрочем, по всей книге такое разноисчисление).

А главное - то, к чему Барац ведет в этой своей главке об одиночестве и борьбе Иакова:

...решающее место я по-прежнему отвожу поиску индивидуальному^*. И это уже не моя только особенность, это дух времени.

Так я внесу ясность насчет содержания этого общения.

Как в католичестве от общения с Богом на латинском языке отошли к общению с Ним же на испанском, немецком, французском и т. д. Так и от общения с Богом Израиля на языке иврит отойдут,- понимай Бараца,- к общению с Ним же на языках всех народов все народы Земли. Ибо в экзистенциализме (индивидуализме) - специфическая дополнительность иудаизма по отношению ко всем остальным религиям.

Это у Бараца не написано. Но в этом дух книги. Иудаизм - это святое, остальные религии - обыденное. И все, мол, символизирует одиночество Иакова в ТУ ночь.

В чём-то этот раввин оказался прав.

Впрочем, это отличие несущественно. Хуже следующее.

Из разбираемого места: стих 32:30: “И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя”.

В еврейском (не Бараца) переводе Торы на русский язык написано так:

“(31) И Яаков назвал это место Лик Бога [Пниэль] [И сказал]: “Я видел ангела лицом к лицу и остался в живых”.”

Очень существенная разница: видеть Бога или видеть ангела, бороться с Богом или бороться с ангелом.

- А как же, - спрашиваю я раввина, - с логикой Иакова? Зачем он назвал место Ликом Бога? Он ошибся? Подумал, что с ним боролся Бог?

- Затем назвал, что, победив это существо, Яаков уверился в своём новом качестве - хранимого Богом - раз остался в живых после борьбы с этим существом. До этого он не был уверен в Божьей помощи и собирался противостоять Эсаву в том числе и на свой страх и риск, например, дарами, например, расположением своего потомства и себя на ночлег в виду приближения Эсава.

Действительно, - подумал я, - краткость, притчевость Библии прямо заставляет додумывать тёмные места. Приведённое мне раввином додумывание действительно объясняет все мои недоумения. И я могу понять восторг иудеев в прошлом, когда впервые кто-то рационально объяснял им тёмное место. А само наличие тёмного места, чего доброго, объяснял указанием им от Бога, что именно тут есть второй слой смысла – намёк.

Но этот раввин оказался и не прав тоже, по-моему.

Во-первых, есть-таки перевод Торы на русский язык, произведённый евреем, – я имею в виду перевод Книги Бытие – “Книга Берешит с избранными комментариями Рамбана”. Центр “Бэ-эмунато Ихье”. Изд-во Пардес. 2007.

Во-вторых, она предназначена именно для изучения Торы русскоязычными евреями. Пусть и начального изучения. Начального, ибо с комментариями только Рамбана и именно с избранными комментариями, а не со всеми. То есть до второго уровня включительно изучение предстоит. Первый уровень или пшат – “простой смысл”; он пишется в кавычках, ибо “лишь постигнув сад [сад – четвёртый уровень – сокровенный смыл; его сообщает без свидетелей учитель ученику лишь молчаливым согласием, если ученик сам додумался до правильного варианта], можно увидеть верный и правдивый пшат” (Указ. соч. С. V). Второй уровень или ремез – “намёк”. Опять в кавычках. По-видимому, по той же причине.

Итак, всё-таки раввин не прав ещё и по сути. Почему?

Потому что по первым слоям смысла видно, какого рода эти слои смысла.

Они, как, например, - если вышутить, - в армянском анекдоте: “В комнате 4 кошки. 2 вышли. Сколько осталось? – Одна. – Почему? – Потому что одна вернулась” (причём ответ произнесением задерживается).

Есть текст Торы (как 4 первых предложения армянского анекдота). Этот текст считается богоданным, и он письменный, записанный, мол, максимум через 40 лет после того, как был дан. А есть его толкования (как 2 последних предложения анекдота, объясняющие первые 4). Толкования тоже богоданные, но устные, а впервые записаны через тысячи лет, но тоже очень уважаемы. Потому уважаемы и эти другие, что, как и основной текст, имеют ту же функцию – служить единству иудеев при всех перипетиях исторической судьбы народа (как 2 последних предложения анекдота уважаемы за смешную – в пику Торе с её целью единства – объяснительную силу). Изучение Торы предполагает узнавание уважаемых комментариев.

(Есть и неуважаемые. Например. Мир создан таки около 6 тысяч лет назад и за 6 дней, но – уже старым, будто он просуществовал 6 миллиардов лет, как то описывает теперь физическая теория Большого Взрыва, оперируя, правда, числом 13 миллиардов.)

Пример уважаемый - комментарий Рамбана (1268-го года):

“(25-26) [на иврите ж нумерация на единицу больше] Ангелы Всевышнего – это “могучие богатыри, выполняющие Его волю, повинующиеся Его речи”. И именно поэтому ангел не мог одолеть Яакова – так как ему не было дозволено нанести Яакову никакого иного ущерба, кроме того, что он сделал: поразил его бедренный сустав. И сказано в “Берешит раба” [это, как оказалось, сочинение IV-V в. н. э.]: “Он нанёс удар по всем праведникам, которые в будущем произойдут от Яакова, - и это будет в поколении истребления (доро шель шмад)”” (Указ. соч. С. 118).

И – вера празднует очередную победу.

А Барац, со своим индивидуализмом, тоже рационально объяснил тёмное место в Торе. И тоже кого-то, наверно, убедил и может праздновать и свою победу.

Однако неверующему это всё байки – насчёт богоданности и письменной, и устной. С устной – особенно хитрая байка. С нею когда бы ни было впервые записано устное толкование – оно, мол, богоданное и всё. Не понятно, правда, зачем всё предвидящий Бог в Торе дал смысл скрытым, а в устных толкованиях – открытым, раз знал, что устное будет записано (чтоб не забыться от гонений).

Но надо признать мне и свою неправоту (при моей всё же правоте насчёт неправоты Бараца с индивидуализмом иудаизма).

Я натянул обыденное, сегодняшнее понимание возвращения Иакова на берег, удалённый от подходившего Исава с его четырьмястами соплеменников, я натянул понимание этого поступка как шкурности Иакова. На самом деле это не шкурность, а древнее понимание “мы”, не знающее “я”. В некоторых языках отсталых народов это осталось аж на грамматическом уровне – местоимения “я” – нету у них!

И вот это древнее “мы” сосредоточивается в главе рода. Главное – сохранить род. То есть главаря. Потому так же - по-нашему, обыденному, подло - поступали и Авраам, и Исаак, отдавая своих жён, будто это сёстры, правителям стран, в которых искали спасения от голода. Это называется модернизированным пониманием. Искажённым.

То есть иудаизм всё же коллективистская религия.

25.10.2010 г.

Добавлю.

Не только коллективистская, но и оглупляющая (только в коллективе можно подвергнуть себя такому оглуплению).

Пример.

Со сверкающими от вдохновения глазами рассказывает мне одна верующая (человек с двумя высшими образованиями, воспитывавшийся в атеистической семье), какая бесконечность это изучение Торы. Хватит на всю жизнь и ещё останется.

В этот раз учили такое тёмное место:

и взяли его и бросили его в ров; ров же тот был пуст; воды в нем не было” (Быт. 37. 23-24).

Зачем, мол, в Торе после слов "ров же тот был пуст” написано, казалось бы, ненужное "воды в нем не было”?

Затем, мол, чтоб обратить внимание, что тут что-то зашифровано.

И зашифрованной, мол, оказалась та истина, что Израиль – страна благословенная Богом.

Почему?

Из сравнения с Израилем соседнего Египта.

В Египте откуда вода? – Только из Нила. Дождей там нет. А в Израиле дожди бывают. Они наполняют озеро Кинерет (из него течёт Иордан).

Таким образом, в Египте вода – от земли, а в Израиле – от неба. Что не зря, а из-за богоизбранности израильского народа.

И вся недолга!

Только в коллективе можно так оболваниться.

18.06.2011 г.

При всей приятности иметь дело с Барацем я его забросил: низкий у него уровень. И - перешел на Кабалу. Вернее, на толкования с ее помощью. Тут мне попалась книга Глазерсона “Огненные буквы. Мистические прозрения в еврейском языке”.

Слова, по мнению таких людей,- лишь способ донести до читателя мысли говорящего, и написанное слово, в общем, ничем не отличается от устного...

Форма еврейских букв не случайна... она отражает их внутреннюю сущность, их душу. Тоненькие иголочки на их концах... их короны... их основные элементы... - все это отражения определенных духовных понятий...

Когда букву прочитывают вслух, сразу же откликается соответствующая духовная сила...

Буквам присвоены числовые значения...

(Так и буквам кириллицы в книгах Святого Писания присвоены числовые значения.)

И все это меня не шокирует. Я недавно читал некоего атеиста [8], который членение на параграфы и главы всего (христианского!) Откровения Иоанна Богослова, написанного на современном русском языке, сумел объяснить числовым уравниванием друг другу разных фрагментов текста (уравнивание получалось сумасшедше сложными приемами и с помощью всех арифметических действий, кроме логарифмирования).

По-видимому, не только видеть осмысленные картины на заплесневевших стенах или в облаках может человек. И может это - каждый. Талантливые могут больше: плести кроссворды, головоломки, составлять кубики Рубика и даже столь изощряться с библейскими текстами.

Но допускать, что такое изощрение по плечу каждому еврею!..

Впрочем, тот, кто способен три раза за год прочитывать Тору; тот, кто сегодня знает арамейский,- язык, умерший, по-моему, 2000 лет назад... (а на арамейском - я понимаю - нет столь колоссальной глубины содержания и читать на нем нужно для ощущения несвященного фона), - тот, по-видимому, способен и на эти потрясающие - относительно арамейского - изощрения толкований; и тот действительно являет собою аргумент, доказывающий, что Тора таки оживляет душу.

Только я бы не делал из этого вывод об исключительности евреев. Мало ли у какого народа кто что может!

Глазерсона мне тоже читать приятно - за колоссальную устремленность на смысл, что не часто сыщешь теперь в отношении искусства.

Но в религиозном раже каких дров не наломаешь? - Думаю, всем полезно такие случаи выносить за скобки и религии и религиоведения.

Чьи это ляпы?

Вот ляп современный:

Настоящие мудрецы вряд ли обрадуются такому толкованию. Кроме наивности и рвения толкователя и автора книги, кроме невнимательности или невзыскательности редактора и издателя - ничего тут нет. Еще, правда, чувствуется колоссальный авторитет науки в наше время и желание к нему примазаться. Неужели религия иудаизма настолько слаба, что нуждается в поддержке авторитета науки?

Замыслился доброжелатель, а другие доброжелатели кивают. Я придумал саркастическую аналогию. Смотрите. Иные русские считают себя мессианским народом. Соответственным у них должно быть и отношение к русскому языку. Скажем, наиболее соответствует он интровертному типу людей, черпающих цели из себя самих, а не из внешних обстоятельств. А для достижения целей нужна энергия. Энергия жизни дается окислением, что обеспечивается наличием кислорода в атмосфере, а если точнее - наличием шести электронов во внешнем слое электронной оболочки атома кислорода (чтоб до насыщения этого слоя, до восьми электронов, атом требовал бы от других элементов их внешние электроны). И так как внутренний, насыщенный, слой электронной оболочки кислорода составляют два электрона, то сумма всех электронов атома кислорода должна быть и есть восемь. Что и отражает вещий русский язык: в слове кислород 8 букв.

А вот ляп, может, и постарше:

Так нельзя увидеть этих “вав” и “йод” даже в том, что напечатано у Глазерсона.

Диагональная часть сверху слева вниз направо у буквы “алеф” похожа на знак интеграла (чрезвычайно удлиненной буквы S) с почти полностью отрубленными заворотами (верхний заворот у интеграла - направо, нижний - налево). А у настоящей буквы “вав” верхний заворот - не направо, а налево. И внизу вообще нет никакого заворота.

Относительно фрагмента “йод” в букве “алеф”. В шрифте книги Глазерсона верхний правый фрагмент в букве “алеф” - да, он точная копия буквы “йод” (у обоих верхний завиток - влево и вверх). Но совсем не то с нижним левым фрагментом буквы “алеф”, если посмотреть на него в какой-нибудь другой книге, не книге Глазерсона. В любой другой книге завиток не влево и вверх, а вправо и горизонтально (книги надо переворачивать на 180° , чтоб это разглядеть и осознать).

И все-таки на самом деле нет в букве “алеф” двух букв “йод”, нет буквы “вав”, и не должно быть и дальнейшего хода рассуждений.

Я, конечно, ни минуты не сомневаюсь, что в десятках и сотнях других примеров из книги Глазерсона все в порядке, и там явно видно, что из текста Библии таки может быть извлечен скрытый смысл, вложенный то ли Богом, то ли людьми, то ли никем не вложенный, а извлекается по закону подтасовок. Последним я только хотел сказать, что в тех условиях, в каких исходный текст Библии пребывает (нет пропусков между словами, нет гласных - таков уж иврит - и их надо угадывать), и с теми правилами, какие допустимы для истолкования (разрешается заменять буквы, слова и т. д.),- в таких условиях можно, по-моему, в любом тексте, а не только в богодухновенном, найти что-то “скрытое”.

Докажу это экспериментом.

Ну, экспериментировать я буду с кириллицей и русским языком. Так это даже тем более показательно.

Сочиним богоугодный текст, скажем, такой: “Бог - благ”. Теперь докажем, что в нем зашифрован небогоугодный текст, для чего заменим буквы второго слова.

В русском языке это буквы: “б”, “п”, “в”, “м”. Если позволить себе перенести это правило на кириллицу, то “б” из слова “благ” можно заменить на “п”.

Читаем далее Глазерсона:

Я так понимаю, что в русском языке это “д”, “т”, “л”.

Заменяю вторую согласную слова “благ” - “л” - на “д”.

Что такое гематрия и меньшая гематрия?

Гематрия это числовые значения букв. Различают: а) первичную (например, алеф - 1, йод - 10, коф - 100), б) всякие другие гематрии и в) меньшую гематрию (это когда нули отбрасываются, например, йод - 1, коф - тоже 1). Вот на группы с меньшими гематриями 1, 2, 3 и т. д. разбит алфавит.

Я позволю себе так же разбить и кириллицу. Там [10, 42] “г” - 3, “л” - 30, “т” - 300. Их меньшая гематрия - 3. Они - группа взаимозаменяемых букв. И в слове “благ” я “г” заменю на “л”.

Все согласные второго слова изречения заменены. Позволю себе написать его так, как пишут евреи - без гласных букв: “пдл”. Гласные у евреев подразумевают в зависимости от контекста. Я же задался целью вычитать нечто небогоугодное. - Пожалуйста. Получилось: Бог - подл.

Думаю, на иврите,- если б я им владел,- я б тоже мог продемонстрировать подобный фокус.

Это, наверно, прекрасно понимают богословы, и - результат:

По-моему, нынче можно только пожалеть религию, которая так страхуется от богохульства.

Впрочем, надо отдать иудаизму и должное. Когда на евреев надвинулся новый (после вавилонского и римского изгнаний из Палестины) кошмар (на заре Нового времени изгнание из Испании, открывшее череду изгнаний из других стран), тогда была написана Кабала, и народ, мужчины, был призван ускорить приход мессии (спасителя) массовыми занятиями по открытию скрытого смысла Торы. Это увело от возмущений и восстаний и спасло народ от истребления.

Ну и что крупное, по Глазерсону, зашифровал в Торе то ли Бог, то ли Моисей, то ли еще кто-то? - А вот, например (я выбрал самое-самое):

Такая вот значительность, в частности, зашифрована в Торе.

Просто отчаяние берет, сколько тут во всем напутано. Всеми!

Как же мне обсуждать зашифровку и ее значительность!?

Наверно, необходимо всю-всю путаницу отметить.

Во-первых, путаюсь я - я подозреваю. (Я даже читаю - и все впервые - в Библии только то, - и около того, - на что ссылаются разбираемые мною толкователи.) Но моей путаницей пусть занимается тот,- если мыслим такой,- кто станет меня читать.

Во-вторых,- Боже!- как путает Библия!

Впрочем, это второстепенное. Народ таки струсил, о чем читаем и в Числах, и во Второзаконии. Господу народ не поверил, что он, народ, сумеет завоевать. Грешен. Завоевывать гору Аморрейскую отказался. Только зачем Глазерсону именовать этот грех грехом только разведчиков?

В-третьих. И у Глазерсона почему-то иногда на единицу, как и у Бараца, не совпадают номера библейских параграфов с номерами их в русском тексте. А иногда совпадают.

В-четвертых, нет особой логики в том, что лишь несогрешивший народ без всякого рассеяния по земле мог внушить остальным землянам, что Бог - Единый. И наоборот, что согрешившему народу эта задача по плечу лишь в рассеянии.

Вот что рассеянный народ мог в течение двух тысячелетий уцелеть лишь благодаря преимуществам своего Бога перед богами других народов - это еще куда бы ни шло. Логично. И то. Преимущества веры (тоталитарной и расистской, связывающей с собой чуть не каждую минуту бытовой жизни) - да. Это да. Сила. Но при чем тут Единый? Или невоплощающийся? (А это, по-моему, связано. Ибо как может быть Единым Бог, имеющий Сына? - Сын же - второй Бог. Или: как может быть невоплощающимся имеющий, опять же, Сына? Да еще и воплотившегося в Богочеловека - Иисуса Христа? И правда: христианство ж поняло себя полностью самоопределившимся лишь когда пришло к Троице.) Как факт, достаточно было тоталитаризма - даже без расизма - веры в Богочеловека, Христа, чтобы при ого каких гонениях и рассеивании христианство продержалось четыре века. У евреев - еще расизм, так хватило на 2000 лет. Это понятно. Эта логика - железная. А у Глазерсона и Нецива - нет.

Сомнительно и что ислам перенял - тут-таки неизменно Единого Бога - в результате рассеивания евреев. Они всегда жили рядом, евреи с арабами. Рассеивание могло лишь уменьшить степень соседства.

Сомнительно также, что то Единое - Логос,- к которому пришли в Древней Греции, было результатом соседства греков с евреями (еще к тому времени, кстати, не успевшими,- что стало впоследствии, в эпоху эллинизма,- добровольно расселиться среди греков).

Потом: эта привязка исходных данных рассуждения о тайной цели еврейского народа - к “греху разведчиков”!.. Я боюсь, что это достаточно случайное обстоятельство - данный грех как исходное.

Просто среди массы проклятий за ближайшее прошлое непослушание и в назидание за очень вероятный грех будущий,- среди массы проклятий, какими разразился Господь, было два проклятия, где упоминалась впервые “вся земля” [Числ. 14, 21] и “другую землю” [Втор. 29, 28]. За это и схватились толкователи глобальной цели еврейского народа. При этом так случилось, что предближайшим прошлым грехом израильтян оказался один и тот же “грех разведчиков”. Потому предближайшим, что собственно ближайшим был грех неповиновения Господу, в сердцах от трусости израильтян оставившему их и не велевшему вторгаться в разведанную землю (а теперь-то они вторглись). Об этом толкователи почему-то забывают. (По-моему, когда израильтяне - намного раньше - соорудили себе идола тельца, это был больший грех, чем боязнь погибнуть в бою.) Но “грех разведчиков” оказался по времени ближе к глобалистским словам, чем телец - и этого хватило, чтоб “греху разведчиков” стать исходным для рассуждения о всеземной цели еврейского народа.

Как ни мало я читал у верующих (о неверующих я не говорю: например о Фрейде [15, 140], который, ссылаясь на Эрнста Селлина и обосновывая сам тоже, считает, что евреи убили Моисея), итак, как ни мало я читал у верующих о еврейской истории, философии и религии, но что-то читал. И, уверен, обязательно бы помнил, если б они были, те фундаментальные грехи народа (а не ерундовый и очень давний грех разведчиков), за которые он неоднократно получал рассеяние.

А привлечение “греха разведчиков” - похоже - халатность.

И глобалистские слова, по здравому смыслу, просто притянуты за уши к эквилибристике насчет слов “изгнание” и ”раскрытие”. А также к необычно большой букве “ламед”, символизирующей учение.

Лишь очень доброжелательная аудитория может всерьез принимать рассуждения Шимшона Рафаэля Гирша, Нецива и Глазерсона.

В этой связи мне вспоминается очень недоброжелательный крупный советский математик, говорят, всерьез считавший, что евреев нельзя пускать в математику, так как у них в крови - склонность к подгонке под заранее принятый ответ.

Я не являюсь ни доброжелательным, ни недоброжелательным читателем Глазерсона. Впервые прочитав сначала до конца Второзаконие, эту последнюю, предсмертную книгу Моисея, я впечатлился его страстной любовью к своему народу. И мне стал понятен тот стресс всей жизни Моисея, то отсутствие - от стресса - здравого смысла, особенно в его последней книге.

Действительно, ведь надо же, чтоб такой бестолковый был его народ, любимый его народ! Чудо за чудом творит перед ним его Бог, чудо за чудом, чудо за чудом. А народ перед каждым встретившимся затруднением все сомневается и сомневается, надо ли ему слушаться Моисея, через которого Бог дает свои указания. Действительно, можно в отчаяние прийти, и заговариваться начать, и предвидеть все мыслимые и немыслимые будущие напасти за - это так названо - жестковыйность этих несчастных. И лишь любовь, неистребимая любовь к этому народу не дает Моисею бросить его и заставляет придумать все, чтоб и после смерти своей спасать свой народ от уничтожения.

Я устыдился себя. Мой сын тоже своеобразно бестолковый. Годика в два, испугавшись внезапно тронувшегося с места стоявшего во дворе автомобиля, он стал обходить далеко стороной любые стоящие автомобили. Что значит обходить? Ходил он только за руку - со мной, например. То есть он тянул меня обходить. И никакие увещевания мои на него не действовали. Я и злился, и что угодно, но его не бросал. А взрослого - бросил, пустил самого уехать в Израиль, хоть предчувствовал (надеясь, что ошибусь), что сам он там наделает бед.

И Моисей своим любящим сердцем предчувствовал неисчислимые будущие беды своего народа и грозил ими, самыми ужасными. Это и психологически понятно: грозить по-всякому, в том числе и как можно страшнее, в надежде, что угрозы сбудутся в меньшей степени. И одной из меньших страшилок было рассеяние:

“64 И рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли...” [Втор. 28]

Но сочетается эта меньшая с са`мой, по Моисею, большой (я продолжаю цитату):

“...и будешь там служить иным богам, которых не знал ни ты, ни отцы твои, дереву и камням”.

Первая часть таки сбылась. Но сбылась ли вторая? - В общем, надо признать, - нет (об атеизме, будущем человечества, говорить не будем; до него не дошел в своей буйной фантазии о бедах даже сам Моисей). И может, именно это неслучившееся отпадение евреев от своего Бога ради других богов и было как явной, так и тайной пружиной всей деятельности Моисея. Заклинаний его - в частности.

И не исключено, что не только прямыми словами эту пружину выразил Моисей, но и буквенными символами, представляющимися жалкой потугой для постороннего наблюдателя с его здравым смыслом. И увеличенной буквой “ламед” Моисей хотел сказать не о Едином, которому научатся все народы, а хотел он сказать своему собственному народу еще и так - скрыто, что другие, умные, учатся на ошибках чужих, а жестковыйные - на ошибках своих не могут научиться. Чему? - Что нельзя оставлять своего для чужого.

Да, есть в следующем параграфе после того, где стоит эта увеличенная буква “ламед”, странное упоминание о сокрытом:

“29 Сокрытое принадлежит Господу, Богу нашему, а открытое нам и сынам нашим до века, чтобы мы исполнили все слова закона сего” [Втор. 29, 29].

Да, сам 28-й параграф есть конец гипотетической речи, которую произносят “все народы” в гипотетическом будущем относительно времени Моисея, при гипотетическом рассеянии евреев:

И я понимаю соблазн рабби Шишмона Рафаэля Гирша, заметившего такое соседство, объявить, что сокрытое как раз и сокрыто в странно увеличенной букве “ламед” и значит оно - учение всех народов Единому от рассеянных среди них евреев.

Но проще (и потому вернее), что сокрыто будущее: отойдут евреи от своего Бога или нет. А открыт - призыв не отходить.

Я даже согласен отказаться ради данного призыва от выведенной мною притянутости ко всей этой проблематике такого мелкого повода, как “грех разведчиков”. Действительно, из-за чего сыр-бор разгорелся? Можно ли из-за такой мелочи так воспламеняться, на 40 лет отдалять завоевание Ханаана, разражаться таким количеством таких проклятий!?. - А вот можно! Чтоб запало в душу - каково это: не слушаться Бога, а слушаться - кого же, если не Бога?- другого (больше некого!) божика, чужого. Чужое надо убивать в зародыше.

Говорят, что Моисей для того водил 40 лет народ по пустыне, чтоб вытравить из народа чувство рабства египетского - Нет. Чтоб воспитать в народе рабство Божие.

И воспитал. Почти на четырехтысячелетний срок.

Ну да скоро конец этому рабству. Призрак всеобщего атеизма бродит по планете.

*

Мне бы не хотелось, чтоб тот редчайший человек, кто прочтет эту писанину,- если такое случится,- вынес исключительно плохое впечатление о книге Глазерсона да и вообще о Кабале и толкователях Библии.

Я ведь в этой своей писанине похож на одного своего товарища юности.

Я с ним вместе готовился, не помню, то ли к зачету, то ли еще к чему-то по такой дисциплине - резание металлов. А в ней много эмпирических формул взаимозависимости режимов резания (глубины врезания резца в диаметр цилиндрической заготовки, самого этого диаметра, величины подачи резца вдоль оси заготовки, различных углов заточки резца, числа оборотов заготовки вокруг своей оси в минуту, твердости резца и заготовки и т. д. и т. п.). Эмпирическими эти формулы называются потому, что не поддаются математическому выведению,- из-за неясности теории о физических процессах, происходящих при резании,- и выведены эти формулы путем многочисленных замеров в ходе экспериментов. Тем не менее, мыслимы так называемые качественные размышления над этими формулами (типа почему зависимость чего-то от чего-то прямая, скажем, или обратная, или - как в кривой, описывающей возведение числа в энную степень, или еще как-то).

Для нас, студентов, все эти соображения были в новинку и - прямо откровениями. А далеко не все в учебнике подробно объяснялось. Что: нам на догадку оставлено? - Нет, конечно. Какая может быть догадка у новичков, не знающих массы совершенно необходимых для правильной догадки сведений? Просто по программе не обязательно все понимать глубоко, просто, может, вкрались недостатки в учебник. В общем, иная формула нас до удивления озадачивала.

А мой товарищ,- ситуация-то была безответственная: кроме нас никого возле не было,- имел склонность не только пускаться в предположения передо мной, его слушателем, но и постепенно увлекаться ими и начинать (довольно некритически, на мой взгляд) верить собственным мало обоснованным предположениям, как подтвержденным наукой открытиям.

Меня это смешило, его мой смех обижал. Но я чаще старался не портить отношения, чем наоборот.

Теперь, спустя жизнь, до меня дошли рассказы, что он стал общаться с Богом (то ли с христианским, то ли с каким другим) и тем решает, в частности, проблему нехватки пенсии на полноценное питание...

Вот за что я обижен на религию. Она своим авторитетом освящает малодушные варианты попыток выйти из затруднительного положения. Особенно обидно за подвизающихся на ниве науки еще нестарых людей.

И так как я науку очень люблю, то и не должен уподобляться своему товарищу юности и только хаять,- более или менее удачно,- толкователей Библии и самого иврита, якобы святого языка, святого, по крайней мере, в его письменном виде, введенном Моисеем для написания Торы [7, 8].

Надо признать, что мне, да пожалуй, и науке не известно (я не слышал), почему у иврита столь большая гибкость в возможности взаимопревращений слов.

У Глазерсона есть целая глава, называющаяся “Слова из одинаковых букв в том же порядке, но разные по смыслу”. Так там описаны случаи не просто разных смыслов, а диалектически разных, превращающихся из одного в другое, когда ими описывается развивающееся во времени явление: тезис и антитеза - одними буквами выражены, согласными, во всяком случае.

Келес - хвалить, восхвалять. Но и - осмеивать, издеваться [7, 94].

Однокоренные “йерида” и “редия” означают, соответственно, спуск и доминирование [7, 94].

Вэриду и ридуй - правление и нисхождение [7, 95].

Кац - внушать отвращение, омерзение; кэц - конец [7, 96]. От этого же корня, с его согласными “коф” и “тсади”, происходят “отвержение” и “искупление” [7, 96].

Сивлот - страдание. А может означать и “терпение” [7, 96].

“Поднимать” связано со словами “дли” (ведро, которым поднимают воду из колодца) и “далут” (бедность, нищета) [7, 96].

Та же диалектика со словами с одними и теми же буквами, но написанными в разном порядке (это, впрочем, менее удивительно).

Может, сравнительное языкознание,- если есть такая наука,- и объясняет, почему у евреев так произошло. И тогда полностью битым станет тезис о святости языка евреев. Но если еще не объяснила это наука, или самого такого раздела в науке нет еще, это только значит, что все еще впереди.

А не - идти по пути наименьшего сопротивления и объяснять непонятное вмешательством Бога.

* * *

Мне все не удавалось у Глазерсона наткнуться на существенную разницу между незашифрованным и зашифрованным, и я оставил его книгу, как и Бараца, недочитанной. И перешел к такой, где искомое нашел.

Ну что ж. Хорошо, если б устройство сверхмира таки не было описано обычными словами в Библии (как - я понимаю - не описаны ими и методы расшифровки ее). И хорошо, чтоб устройство это не было приноровлено (как то делал мой товарищ юности) к данному случаю (объяснению визионерства некоторых пророков и отсутствия оного у Моисея), а возникло в сознании чьем-то до осознавания кем-то упомянутого противоречия насчет Моисея и других пророков.

Хорошо, чтоб это было, скажем, как эпициклы для рассчитывания движения иной планеты вокруг Земли. Идея-то эпициклов родилась для объяснения просто факта иногда попятного движения данной планеты по небосводу. И лишь для более точного описания, для расчета подбирались конкретные параметры эпициклов и их количество.

Хорошо, чтоб так было и со сверхмиром и с постепенным уточнением сведений о нем.

Не о чем было бы спорить.

Ну правда. В соответствии с принципом инвариантности, все равно, что вокруг чего вращается: Земля - вокруг Солнца, оно - вокруг центра нашей Галактики и так далее, или наоборот - Солнце (и планеты) да и Галактика и т. д. вокруг Земли.

Также бессмысленно спорить, есть ли сверхмир, подобен ли ему в каком-то отношении человек, или нет ни этого подобия, ни сверхмира, то бишь Бога. Теизм и атеизм недоказуемы друг для друга.

Было бы очень мило читать у Стриковского только довольно логичное развертывание наоборот идеи создания человека по образу и подобию Божьему:

Все это очень похоже на человека, который сперва не думает, потом задумывает, потом действует.

И не беда, что все это мироустройство страшно усложнено более дробным подразделением перечисленных миров на сфиры. Те тоже похожи на процессы в человеке:

В сфире “хесед” проявляется ДОБРОТА Всевышнего... В противоположность этому сфира “гвура” - олицетворение грозного правосудия Всевышнего, преграждающего путь для свободного проявления “хеседа”. Гармоническим разрешением этого диаметрального противоречия является сфира “тифэред”, объединяющая в себе черты и “хеседа”, и “гвуры”... Поток благодати регулируется с помощью сфирот “нецах” и “год”, но непосредственно в мир она вводится и распределяется между всеми творениями сфирой “малхут” - последней, самой нижней в системе сфирот.

Повторяю, все это читабельно и мило.

Ну, явилось это Моисею, Аризалю, еще кому... Как явилось числовое значение букв. И не было (поначалу) записано (благо, кроме Письменной Торы была Моисею дана и Устная, благо, кроме опоры на Зогар, Аризаль сносился с Небом [11, 58]).

Так нет же!

Надо было взять и сослаться на Библию. Там, мол, еще и зашифровано устройство сверхмира:

Гора родила мышь!..

В первом “стихе” написано, какими качествами Бог одаривает тех двух человек, кого он назначает для работ по устройству ритуальных принадлежностей: скинии и ковчега завета с крышкой:

4 Работать из золота, серебра и меди...” [Исх. 31]

В другом “стихе” Давид благодарит Бога за разрешение собрать и за успешный сбор средств для строительства храма для ковчега завета:

14 Ибо кто я и кто народ мой, что мы имели возможность так жертвовать? Но от Тебя все, и от руки Твоей полученное мы отдали Тебе...” [1 Пар. 29]

По-моему, нужна очень-очень добрая воля, чтоб увидеть в процитированном шифровку устройства сверхмира.

Но на рубеже второго и третьего тысячелетий нашей эры стыдно популяризировать религию да еще такую ретроградную. Малодушно.

Насколько мужественнее атеизм, наука, физика!

Там тоже есть нечто подобное сверхмиру Кабалы - антропный принцип, фон зарождения нашей Метагалактики.

Гуманитарии и богословы чаще чураются физики, чем наоборот. Так если кто-то из них наткнется на этот опус, я позволю себе их просветить слегка.

Антропный принцип. Ему около 40 лет. Вот его формулировка:

Другой пример антропного принципа - исключительно малое (сравнительно с единицей - ноль, запятая, 38 нулей, потом цифра 6) значение гравитационной постоянной. (Это коэффициент, который пришлось ввести в формулу Ньютона о силе взаимного притяжения двух тел в нашей Вселенной.) От него зависят параметры звезд. Если б он был в 100-1000 раз больше (а это крошечное изменение), то во столько же раз уменьшились бы масса и время жизни звезд. И “наблюдатель” бы не успел сформироваться [12, 98].

И монотеисты (а также деисты) могут, казалось бы, возрадоваться: не могла обойтись без вмешательства Бога такая редкостность, как наш мир.

Но рано им радоваться.

...Нет никаких оснований полагать, что начальные условия образования метагалактик одинаковы. Наоборот, все, что мы знаем из физического опыта (правда, в других масштабах), свидетельствует о том, что возмущения имеют некоторые распределения. Например, можно допустить, что амплитуда возникающей “ряби” распределена по какому-то неизвестному нам сейчас закону. Поэтому естественно полагать, что набор фундаментальных постоянных, формирующихся в процессе возникновения метагалактик, имеет различные значения.

И - никакого Бога. И книгу Стриковского мне тоже наскучило читать.

* * *

Не предполагал, что меня занесет когда-нибудь к мудрости, родом восточнее места рождения мудрости библейской. Но... Случилось. Меня резанула йога.

Сначала я объясню, почему лично для меня понятно, что не нужно ничего сверхъестественного для объяснения удивительных проявлений с йогами: потери ими чувствительности, сознательного управления пульсом, изменения температуры тела и т. п.

Все ж управляется нервной системой. А в ней - нервные волокна. А в них - нервные клетки. Между ними - стык. Не непосредственный, а через “промежуток”. “Конец” одной нервной клетки, когда по ней прошло электрическое возбуждение, выбрасывает в “промежуток” сигнальные вещества возбуждения или торможения. А “начало” другой нервной клетки воспринимает из “промежутка” эти химические сигналы и электрическим возбуждением своим передает сигнал дальше по волокну.

И вот сплошь и рядом “промежуток” является промежутком не между двумя нервными клетками. Туда подходят больше, чем по одному “концу” и “началу”. И передастся или нет сигнал “другой” нервной клетке (а так же сила этого сигнала) зависит от того, тормозящие или возбуждающие вещества выбросили в “промежуток” иные, подходящие к “промежутку”, “концы” нервных клеток.

Так что - все возможно в нервном волокне. Тем более - в мозгу, где все со всем переплетено.

Все - возможно. И йоги умеют тренировать эту возможность.

Теперь - объясню подзаголовок.

Шри Кришнамачарья - один из выдающихся в ХХ веке мастеров йоги, осуществивший для своего сына, Десикачара, перевод с санскритского,- может, на хинди,- древних “Йога-Сутр” некого Патанджали, а также трактовку сутр [13, 6], что сын и опубликовал в 1986 году, видимо, на английском языке, разрешив А. Сидерскому осуществить издание на русском языке, результатом чего явилась на свет книга, на своей обложке и в макете библиографической карточки почему-то не несущая имя Кришнамачарьи [13].

Причем древнего автора “Йога-Сутр” - Патанджали - я сравнительно безосновательно подозреваю, наоборот, в прямодушии.

Сравнительно безосновательно. Не без некоторой логичности.

И как греки так и не основали империю, так и древнейшие индусы - до поры до времени. И не стали основателями монотеизма.

По марксизму монотеизм возникает с переходом к единому, централизованному государству, к империи.

Но только Египет дал пример такого религиозного перехода. В XIV в. до н. э., когда Египет стал империей и возникла необходимость в поклонении разных порабощенных народов единому Богу [15, 130], при фараонах Аменхотепе III и Аменхотепе IV, возникло единобожие. Но не прижилось [15, 129]. Воспрепятствовали египетские жрецы. Опасались лишиться привилегированного положения со сменой религии [15, 131]. И такое же неприятие случилось потом в других империях Древнего мира [14, 367]: Ассирийской, Вавилонской, Персидской, Македонской, Римской и др.

С иудаизмом вышло исключение.

Часть евреев [15, 134, 149] переняла неприжившийся в Египте XIV в. до н. э. монотеизм [15, 132]. Но веками он у евреев просуществовал в потенциальном, так сказать, виде - среди сперва левитов, потом, в частности, как оппозиция пророков языческой [15, 149] вере “жестковыйного” народа и его правителей. И лишь в V в. до н. э., при персидском владычестве, пожелавшем принизить [14, 367] влияние патриотически-бунтарского языческого еврейского духовенства, сохраненный в веках рабский по духу иудейский монотеизм возвысился, его Священное Писание оказалось отредактированным в виде нынешней Библии, и стал он признанной всем еврейским народом религией, но не имперской, а национальной.

Произошло это в два приема.

И если Патанджали (во II в. до н. э.) выступал в русле разворачивавшегося буддизма (все тогда происходило медленно, и пусть не смущает временной промежуток в 4 века от зарождения буддизма до деятельности Патанджали), то ему, Патанджали, нечего было скрывать свою супериндивидуалистическую оппозиционность всему на свете. Тем более, что йога так никогда и не стала практикой масс, и вреда родившейся империи принести не смогла.

В ХХ веке - иное дело.

Демократии (терпимость и гуманизм) в своем противостоянии,- как левому (коллективистски ингуманистическому) тоталитаризму, так и тоталитаризму правому (сверхчеловечески ингуманистическому),- демократии победили и стали доминировать на планете. И индивидуалистической (антиобщественной) идеологии (если она пассивная, а не, как демонизм, сатанизм, - активистская) приходится маскироваться - при желании и выжить, и тихой сапой расширить свое влияние (из Индии - на Запад, от религиозного электората - на атеистов, раз те все увеличиваются в количестве по ходу усиления роли науки).

Вот Кришамачарья и его сын, Десикачар, и предприняли лукавую попытку свою оппозицию общественно принятому протащить под видом обществом не отрицаемого.

Почему они разочаровались в общественном начале и вошли к нему в оппозицию, я не знаю, не знаком с индийскими реалиями жизни. - Может, обретение Индией независимости не оправдало надежд, может, замена колониализма неоколониализмом, оставившая развивающиеся страны в несчастном состоянии, сработала.

Но,- приму за факт,- в общественном разочаровались.

А раз так, то стали похожи на разочаровавшихся два века назад в идеале Просвещения романтиков - на разочаровавшихся в Разуме. Стали. Хоть апеллируют к... разуму же:

Это - сутра 1-2. Главное, по Патанджали, определение йоги.

Как спаслись когда-то романтики от разочарования в Разуме, в разумном человеческом мироустройстве, которое должно было наступить после капиталистической революции, а не наступило, явив хаос и кровь революции и ее войн, а после них - хаос и низость конкуренции всех со всеми? Как спаслись романтики от этого ужаса действительности? - Уходом в свой внутренний мир, уходом из мира внешнего.

То же самое предлагает и йога:

[В цитировании изложенного Десикачаром я сам текст сутр даю курсивом, а их трактовки - прямым шрифтом.]

Управляют, конечно, не внешними стимулами, не водой, не колючкой, а нервными сигналами, произошедшими от воздействия той воды и той колючки, но не преодолевающими упомянутый “промежуток”.

Но. Если я - йог, то, получится, что мне - мерзкая действительность, раз я могу от нее отключиться! - На что? - На сверхценное внутреннее “я”,- отвечает романтизм. - На нечто экстраординарное в себе,- отвечает йога.

Способностями! Вы заметили? Чем-то внутри меня.

Те, кто занимаются йогой, говорят,- я слышал,- что от невероятности принимаемых ими поз, задержек дыхания и т. п. они испытывают необычайные переживания. Так если им верить, если это правда, то очень уж много внешнего окажется неспособным перешибить впечатление этакого внутреннего.

Казалось бы, о каком внутреннем я смею заикаться, когда речь-то у индусских мудрецов об объекте? О внешнем мне.

Но вот посмотрите комментарий к этой сутре:

Видите - сливается уже. Внутреннее с внешним.

Оговорка? - Знаменательная. Потому что речь идет об объективации, одном из планов внутреннего, одном из планов работы психики. Том плане, который наступает в результате жизненного затруднения [16, 254].

Но как только затруднение теоретически преодолено, надо продолжать жить, преодолевать затруднение, теперь уже зная, как преодолеть [16, 274].

Ан этого йогу как раз и не надо. Он зациклился на объективации.

Но для выживания человеку важно не зацикливаться ни на чем. Ибо можно-таки потерять себя. У животных (и человека, конечно) даже специальный инстинкт есть - исследовательским влечением называется [17, 113].

Я и жизненный пример могу привести. Студентом я - бравады ради - мог, в отличие от других, по суткам не спать, готовясь к экзамену. Настолько вовлекался. В результате гипертонией заболел. Потерял себя.

А ведь жизнь непрерывно меняется. Каждый момент человек на нее должен реагировать иерархически - исходя из высшей цели: самосохранения и даже больше - продления рода, человечества.

Для этого должна иметь место некоторая рассеянность внимания, а не сосредоточенность на чем бы то ни было. Чтоб не проворонить опасность, что-то непредвиденное, что-то сверхважное.

Об этом говорит и в известном смысле противоестественная физиология работы коры больших полушарий мозга.

Какова физиология воли?

Так если целью является переживание нестереотипности, скажем, подавление голода за счет переживания увлеченности игрой, как чем-то далеким от жизни, то поможет это выжить? - На какое-то время - поможет (если еды все равно нет). Но только, если самадхи когда-то закончится.

Однако пафос “Йога-сутр” есть проповедь не временности особого состояния, а особости как стиля всей жизни.

И он даже освящен, стиль этот. Причастностью к божественному, а не просто - к экстраордиинарному. Которое и атеистическим, вообще говоря, быть может.

Достаточно неприятные блуждания, да?

Так йоги сумели их сделать божественным блаженством.

Дело в том, что в мозгу есть центры удовольствия: специализированные и общие. И йоги научились вырабатывать у себя условные рефлексы, т. е. нервные связи с этими центрами - представленных в мозгу же изменений работы внутренних органов, скажем, частоты и силы сжатия сердца. Сердце почти останавливается, а йог чувствует удовольствие. (Последовательность работы отсеков сердца в мозгу не представлена, та управляется из спинного мозга, Соответственно, и получать удовольствие от рассогласования работы сердечных отсеков йог не может.)

Да простится мне этот домысел. Я не смог его не выдвинуть в качестве рабочей гипотезы, призванной не прерывать фронт атаки на “Йога-сутры”, лишь на словах декларирующей направленность на объект (мирской или божественный), тогда как на самом деле тут внутренний мир личности предпочитается действительности (за мерзость последней). Тут уходом от жизни веет. Уходом - на грани образного выражения и буквальным уходом из жизни.

Нет. Если б йоги массово мерли от свой сосредоточенности, эта их практика не пережила б века` и тысячелетия. Так их учение их страхует:

Эти экстраординарные способности, которые мы можем получить посредством самьямы [направленности на один и тот же объект (сутра 3-4)], не должны быть конечной целью. Действительно,

Свобода - вот ключевое слово, которое определяет положение йоги на синусоиде исторического изменения идеалов, синусоиде, колеблющейся между полюсом коллективного и порядка - с одной стороны - и полюсом индивидуального и свободы - с другой.

Включаемая, когда угодно мне, а не обществу, экстраординарность моя, будучи явлением исключительным, показывает, что йога находится, условно говоря, на нижнем вылете вон с Синусоиды идеалов субвниз у нижнего перегиба ее траектории.

По отношению к свободе как к конечной цели все другие проявления самьямы (напоминаю - истинные постижения объекта) для йога являются вспомогательными, технологическими. Перечисляются в отдельных сутрах объекты, на которые может быть направлен разум: физическая сила слона (сутра 3-24), солнце (сутра 3-26), луна (сутра 3-27), Полярная звезда (сутра 3-28), пупок (сутра 3-29), горло (сутра 3-30), грудь (сутра 3-31), сердце (сутра 3-34), процесс изменения (сутра 3-16) и т. д. И перечисляются, соответственно, в этих сутрах истинные постижения: собственная сила йога, планетные системы, знание звезд, знание о звездных перемещениях, каналы поступления жизненной энергии в моменты развития плода во чреве матери, голод и жажда, стрессы, спокойствие, знание о прошлом и будущем. Но все это есть лишь маскировка объектной (внешней) направленности. На самом деле главное - во мне:

Т. е. чем бы ни заниматься, лишь бы - в результате - меня это не касалось.

Важно несожаление и нераскаяние “я” (аморальные, заметьте, качества, качества индивидуалиста, не кого-то другого).

Даже если объектом самьямы окажется нечто моральное, то результат видится не в перевоспитании из индивидуалиста в коллективиста, а в умении, т. е. в области технологической:

Мастерство. Речь об артистизме. Артист может играть злодея или доброго. Не важно. Важно играть отлично. Для этого надо <<узнать, как>> это сделать.

Чем не артистизм?!

Да еще - как подсобная вещь для невозмутимости: пусть мир горит огнем - моя хата с краю.

Да здравствует уравновешенность меня, дорогого!

Без комментариев дана в книге эта сутра.

Вы верите ей? - Я уже нет. Не огромная амплитуда сопереживаний миру важна йогу, а наоборот - безразличие ко всему.

Я уж лучше поверю другой сутре:

Когда достигнута высшая цель жизни, эти основные качества [разума: 1) внимание-рассянность (сутра 3-9), хаотичность-концентрация, инертность-восприимчивость (сутра 3-11)] не возбуждают отклика в разуме. Это свобода. Другими словами, Воспринимающий больше не окрашивается разумом.

Лукавство, лукавство, лукавство...

Вот Ницше, наверно впервые - в Новое время - не побоявшийся заявить себя апологетом сверхэгоизма, сверхчеловека, ставящего свободу превыше всего, Ницше был прямодушен.

А Кришнамачарья - лукав.

Нет, йога от ницшеанства очень отличается. Но не по суперэгоизму. А по активности. Йога - пассивный вариант антиобщественности. Поэтому йогу совсем не интересно вступать в борьбу с окружением.

Так чем йог лояльнее к людям внешне, тем агрессивнее он к общественному внутренне.

Все, что общество - с детства - вкладывает в человека, Кришнамачарья называет ментальностью, ложью и невежеством.

Подобно типичному разделению романтиками людей на гения и толпу.

Где уж нам уж... толпе, по сравнению с йогами!..

И вот так талдычит автор книги почти одно и то же, затуркивая некритичного читателя.

Но это - не от собственной, авторской, глупости. А специально. Чтоб заморочить.

Нужно ли придерживаться четкости лукавому человеку?

И при всем при том кругом рассыпаны мириады верных психологических наблюдений.

Обычные ментальные возмущения [общественное, воспитанное] отсутствуют. Однако память о прошлом остается.

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен...

Иными словами - потаенный квиетизм. Незачем аристократу духа занимать аристократическую позицию в какой-нибудь еще области жизни. Себе дороже обойдется. Легче, если никто и знать не будет, что ты - аристократ духа.

Ведь во II веке до н. э. до Индии еще не дошла иудейская идея единобожия? Или уже дошла? И уже Патанджали приступил к лукавству: манить йогой монотеистов?

Впрочем, эта грань лукавства меня не интересует...

Меня бесит однозначная маркировка общественно приобретенного разумом меткой “негативное”:

Ничто от обычного воспитания не может пойти на пользу йоге. Как в той интермедии Аркадия Райкина. - Мастер - молодому инженеру, только-только вышедшему из вуза: “Все, чему учили вас в институте, забуте”. (Именно “забуте”, а не “забудьте”. Потому что мастер - темный практик.)

И ведь смешно было. Потому что здоровенная доля правды была в той сатире. Практик был стариком, не получившим образования в молодости, в дореволюционное время. А юношу в институте учили в отрыве от производства. Ни тот, ни другой не годились в командиры промышленности. У нас, в СССР, все делалось не так, как надо.

Ходил даже такой анекдот. Американцы (отстававшие тогда от СССР в ракетостроении) украли советские чертежи баллистической ракеты. Изготовили все по чертежам (как это делали мы в невоенных отраслях промышленности с их продукцией, обмеренной нами, начерченной в соответствии с обмерами и изготовленной по таким чертежам). - Собрали. Запустили. - Не летит. - Позвали эксперта по СССР. Тот спрашивает: “Вы все по чертежам сделали?” - “Все”. - “А у них все делают не по чертежам!” (в смысле - пригоняют по месту, отступая от чертежа).

Меня бесит тот факт в йоге, что в чем-то отсталые действительно могут быть продвинутыми в ином.

Романтик - солипсист. Мир он считает существующим постольку, поскольку тот представлен ему в восприятиях. Ведь его “я” превыше всего.

Кришнамачарья - пожалуйста - такой же:

Опять толпа и гений. Толпа видит чушь, гений - истину.

Это как в том, опять же, анекдоте. Жена мужу, который застал ее с любовником: “Ты не верь своим глазам! Верь моему честному слову”.

А если серьезно, то был хороший фильм на эту тему. Высоцкий в нем играл клубного культмассовика, гитариста и певца, бабника-искусителя, а Золотухин - шофера-дальнобойщика, мужа отдавшейся герою Высоцкого женщины, пожалевшей бесприютного гитариста, но любившей все-таки дальнобойщика. Последний ее бросил за измену. Но жизни им в разлуке не было. И все тут. Трагический фильм.

Не понимали себя люди. Что было образом непонятности им всего их общества неантагонистических противоречий - социализма. Разочарование в том, лживом, обществе давали романтические произведения искусства. А может, не романтическое, а маньеристское то произведение: отрицающее бренное несовершенство теперешнего мира ради свехбудущего мира совершенного. Я не занимаюсь тут открыванием художественного смысла того фильма. Но, главное, в нем режиссер не лукавил.

Благо, в художественном произведении можно неявным образом выразиться.

Но “Йога-Сутры Патанджали” произведение не художественное, а философское. А в таком - грех лукавить. Фу.

Однако, это, по-видимому, тоже лукавство. На этот раз - издателя.

Наконец - о лукавстве исключительно Десикачара, о его Посвящении. Вот оно:

После всего сказанного мною о книге я, по-моему, имею право усомниться в, мол, артистическом, эстетическом (типа “искусство для искусства”) и потому неиндивидуалистическом, по Скелтону, и, следовательно, по Десикачару, пафосе йоги.

Всюду - лукавство. Поэтому я и эту книгу не дочитал, ту часть, где примеры, мол, из жизни йогов.

4. История и теория атеизма. М., 1974.

11. Аризаль великий кабалист.- Составитель Стриковский.- Иерусалим, 1992.

13. Йога-сутры Патанджали. Перевод и комментарии Т.К.В. Десикачара. Пер. с англ. - С.-Пт: ООО ЭТО “Экслибрис”, 2002, К.: “Janus books”. 1999.

человеком

Сначала все, вроде бы, обычно и понятно: война.

А прошлое ясней, ясней, ясней.

Но вдруг начинается необычное:

И, как птенца, за пазуху кладут.

Сопоставление войны и потери мужества - оригинально, по меньшей мере. А дальше - больше:

А в нашем доме пахнет воровством.

Это “пахнет воровством” ошеломляет. Но песня длится дальше и надо успевать следить...

А мы с надеждой в будущее: свет!

Какие-то очень глубокие вещи...

А по пятам война грохочет вслед.

Что: опять обычная военная тематика?

В затылки наши круглые глядят.

Все было бы просто, даже тривиально, если бы, по крайней мере, не этот “запах воровства”. Он, как заноза: почти невидим, но беспокоит.

Если бы это было - о временно оккупированных территориях, то речь бы шла, наверняка, о чем-то более материальном, чем запах. Оккупанты, лишившие женщин верности своим мужьям, не воры, а сильные мира оккупированного. Им не нужно тайком от врагов своих брать их женщин.

Значит, в песне речь идет о тыловом городе, в который на побывку возвращается солдат, чтобы подлечиться, например, после ранения. Действительно, птицы, ошалелые от грохота сотен солдатских сапог,- это еще не фронтовая суета и гром>> [1, 67-68].

Жаль, я не уточнил,- а надо бы,- что здесь не <<подлечиться>> одного, а отдохнуть целую часть отправили в тыл, и место, назначенное для отдыха этой части, оказалось довоенным местом жительства персонажа, солдата.

Разбирая эту и многие другие песни Булата Окуджавы, я вывел когда-то (в 1980-м году), что великое разочарование было пафосом его творчества в те годы.

А у меня есть идефикс, что чем талантливее художник, тем меньше в его произведении случайных элементов, не связанных с выражением идеи целого произведения.

Булата же Окуджаву - по именно этой причине - мне пришлось счесть очень талантливым.

И вот более двадцати лет спустя я читаю у великого Лотмана:

Вы слышите: грохочет барабан.

Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней,

Уходит взвод в туман, туман, туман,

А прошлое ясней, ясней, ясней...

(Б. Окуджава)

Это - иллюстрация мыслей Лотмана, что стихи простым языком без потери смысла пересказать нельзя, что толкований художественного произведения в принципе много и все они (за исключением абсурдных) - допустимы, что долговечность произведения состоит в появлении новых толкований.

А я с этими мыслями не согласен, ибо считаю, что несмотря на некоторую потерю смысла, в толковании возможно и необходимо попасть в главное этого смысла, что это главное относится к тому единственному, ради которого творил художник, и не может быть допустимым толкование (даже и не абсурдное), в чем-то сильно отличающееся от того, единственного, и, наконец, что долговечность заключается не в просто новизне очередных толкований, а в их все большем и большем уточнении и приближении к тому, единственному, варианту художественного смысла и во все большем разоблачении неправды вариантов, не вяжущихся с этим единственным.

Так если признать, что Окуджава очень талантлив, что у него мало что не работает на идею целого и что главным в этой идее целого является великое разочарование в послевоенной действительности, образом которого является, в частности, и разочарование в верности любимой женщины во время войны,- если все это признать, то нельзя не согласиться, что выделенные мною у Лотмана курсивом варианты прочтения стихов неверны, ибо не работают на идею разочарования.

*

Для меня когда-то стала откровением мысль Плеханова, что искусства для искусства не бывает, а просто это им художники выражают свое отрицательное отношение к действительности. Выражают,- в применении к тому, о чем я сейчас буду рассуждать,- перед людьми.

Рассуждаем.

Хлебников симпатизировал революции, и что получилось? - (Самоцитата):

<<А благосклонные исследователи продолжают инвентаризировать революционные действия авангардистов. И получается, что к интенсивному пути взрывания изнутри ритмико-синтаксических клише (по-маяковски) Хлебников добавляет свой путь, экстенсивный - полиметрию, т.е. сложное комбинирование различных размеров в тексте:

Согласитесь, трудно эти строки осознавать стихами. Я подчеркнул рифмы, чтоб вы убедились, что это все-таки стихи.

А теперь дайте себе отчет: вот такие Маяковский и Хлебников - кто? Чем они не юродивые тут?

И сходна аналогия с другой верой,- в революцию,- к которой как раз и имеют отношение Маяковский и Хлебников. К юродству в революции они были приговорены уже своей аллергией к относительно благополучному (таким тогда он уже стал) символизму, который есть не что иное как отражение в искусстве веры в некое непостижимое, мистическое сверхбудущее. Россия же входила в революционную эпоху, сверхбудущее отвергавшую ради будущего. Успехи науки за предыдущие 300 лет, а особенно за 100, тоже не располагали к религии при всем кризисе, который начинался в естествознании на рубеже ХIХ и ХХ веков. Так что верить в социальную революцию было естественно. И смерть символизма была неизбежна.

Но фактом было и поражение революции 1905 года. А кое-кто этот факт еще и предчувствовал. <...>

Авангардисты сочли, что действовать нужно немедленно (а где? - ясно, что в области искусства - делать художественную революцию).

А социальным революционерам (как просто верующим христианам на втором тысячелетии существования христианства) особенно уж спешить и нервничать было ни к чему.

И в чем эта истерика у Хлебнкова выразилась? - В зауми.

Вне протяжения жило Лицо.

А что он хотел передать своим заумным языком - так никогда никому и не станет внятно, ибо это уже за границами литературы, материалом которой является мысль, выражаемая словом, не теряющим основной функции слова - быть средством общения.

Томашевский считал, что в этом хлебниковском сочинении каждое заумное слово тут же, в стихе, получает комментарий. Вряд ли это так. Грамматика, вроде, не та. Если губы пели себя (пелись), пели о своей сущности: “Бобэоби”, то почему нет двоеточия, тире, кавычек? Правда, может, бобэоби это наречие? А сущность губ - в их подвижности. Сочетание “бо”, потом “бэ” и так далее действительно заставляет губы интенсивно двигаться. Но как тогда быть с другими заумными словами? Между вээоми и взорами никакой ассоциативной связи нет. И далее - то же. “Гзи-гзи-гзэо” с цепью что-то общее имеет (звукоподражательное): цепь лязгает, звенит. Но ведь не тогда же, когда висит на шее!.. А шея тут причем: к лицу близко?.. - В общем, не о чем разговаривать.

“Стих” годится лишь для скандала: разозлить ничего не понимающих мещан элитарностью поэта.

Это, как раз, - стихи времени реакции после революции 1905 года. Было кому и кого злить>> [1, 25, 27].

Как после этого мне соглашаться с Лотманом:

Я опять набрал курсивом то, с чем не согласен.

В сочетании субъективизма с отсутствием стремления к передаче информации я вижу индивидуализм бушующий. А самоцитата,- надеюсь ясно - в книге это еще ясней,- показывает, что у Хлебникова - да - бушующий, но не индивидуализм, а коллективизм. Бушует он против обыкновенных индивидуалистов, злит их и тем самым вовсе не стремится к самоизоляции и непередаванию информации.

*

Самоцитата.

<<Так что и крайне отчаявшиеся в пору николаевской реакции Лермонтов и Баратынский поступают как Гамлет, не велящий умереть Горацио.

Чтоб читатель не поймал меня на исключительности, мол, “Паруса” и, следовательно, на неправомочности, мол, выводов об этой вещи на Лермонтова в целом, я бегло остановлюсь еще на нескольких стихах.

Отчаянный бунт против одиночества это опять проявление коллективизма, вылетающего за всякие пределы. Только вылет этот происходит во времена, когда романтизм опозорен, когда его расплывчатые, мистические порывания смешны и презренны. Презренны, в частности, потому, что индивидуалистичны, эгоистичны и сумели удовлетвориться упоением моею - дорогого - душою прекрасной, несерой, немассовой, не- и антинародной.

У Лермонтова не романтизм, а романтический реализм особого, символистского вида. Символистского - из-за направленности на сверхбудущее. Реализм - из-за трезвости, отказывающейся от миражей, мистики, ирреальности и туманности очертаний. Потому такая святая простота у Лермонтова:

Прекрасная пальма растет.

1841 г.

А “Парус” написан в 1832-м году. И такая же простота. И такая же жажда лучшего будущего со стороны одинокого, а не самоудовлетворение в своем одиночестве, как у обычных романтиков. - Лермонтов, может, и был обычным романтиком в самой ранней юности, но не позже. А позже он уже до смерти не менялся. От романтизма же у него колоссальная страсть.

Но - не сосредоточенность на себе.

И поэтому я не могу согласиться с Лотманом, который делит лермонтовскую зрелую лирику на романтическую и реалистическую (сосуществующие в одно и то же время) и отличие романтической от реалистической видит в сосредоточенности романтической на себе.

Как хотите, а я не чувствую несамостоятельности пальмы в отношении к сосне. Не потому же пальма выведена из сосны, что упомянута второй! Не-ет. Они равны - сосна и пальма. Потому и одного эти “персонажи” у Лермонтова - женского - рода.

Я б тут скорее средневековую, по Лотману, эстетику тождества вспомнил:

Вот и Шишкин бы с Лотманом - относительно обычного (т. е. эгоцентрического) романтизма - не согласился бы, рассуждая о лермонтовской сосне, если б мыслим был их диалог на том свете.

Самоцитата.

<<Взять такую картину Шишкина, как “На севере диком...” Это название: оно что - намек на известное стихотворение Лермонтова? <...>

И голая вершина, и снег, и риза - ветки до самого низа,- и ночь - и снится ей все - все, вроде бы, подтверждает, что это - иллюстрация лермонтовского стиха. Но у Лермонтова - горючая тоска по невозможности достигнуть в жизни идеала. У Лермонтова превалирует духовность, идея - надрыв, как бы красиво на слух ни звучало стихотворение. А у Шишкина выпячивается тот самый асафьевский шик и лоск.

Я не разбираюсь в технике живописи, но могу все же сказать вот что. Я попробовал сделать копию маслом в масштабе один к одному с журнальной репродукции этой шишкинской картины. Так вот четыре квадратных сантиметра снега на скале я писал несколько вечеров, и сколько в том снеге оказалось оттенков, сколько красок пришлось мне брать кроме синей и белой, я не помню, но много: и желтую, и фиолетовую, и зеленую, и коричневую.

Даже одиночество сосны у него не получилось. Для одиночества нужно б взять горизонтальный формат картины - как в “Среди долины ровныя...” У Шишкина же вышло не одиночество, а величие. Контраст далекого плана и ближнего, контраст леса и сосны, контраст опущенного и поднятого, темного и светлого - выглядит не одиночеством, а выделенностью.

Могучая сила - вот что вышло у Шишкина.

А что,- подумалось,- если он и не думал иллюстрировать Лермонтова. Что если он отталкивался от печального лермонтовского образа. Ведь вот и названо-то не “На севере диком стоит одиноко...”, не всей строкой, как это принято называть стихотворения без названия, а только “На севере диком...”.

Что если не зря усечено название. Тогда вся шикарность и богатство палитры играют на идею - да, идею! - на восхищение богатырем>> [2, 67-38].

Если совсем честно, то я цитату оборвал. Оборвал в том самом месте, где сводил Шишкина совсем не к гармонии эгоцентрического романтизма, а к другой гармонии, к гармонии гражданского романтизма. Кто прав: я бывший или я нынешний - надо отдельно разбираться. Но важно то, что ни бывший, ни нынешний не относил и не отнесет Шишкина к экстремистским по идеалу художникам, каким для меня и когдатошнего и теперешнего был и является Лермонтов, опротестовываемый в таком качестве Лотманом.

Как же может быть самодовлеющее “я” у социального утописта?

*

Тут же следует оспорить Лотмана и относительно “Героя нашего времени”.

Он мыслит: “Буду ей спаситель.

Не потерплю, чтоб развратитель

Огнем и вздохов и похвал

Младое сердце искушал;

Чтоб червь презренный, ядовитый

Точил лилеи стебелек;

Чтобы двухутренний цветок

Увял еще полураскрытый”.

Все это значило, друзья:

С приятелем стреляюсь я.

Покоится в сердечной неге,

Как пьяный путник на ночлеге,

Или, нежней, как мотылек,

Более сложен случай, когда автор не сопоставляет два стиля, подразумевая, что один из них - ложный, неестественный и напыщенный, а другой - правдивый, воплощающий самое истину, а стремится проникнуть в сущность действительности, поняв ограниченность любой из кодирующих систем. Здесь мы сталкиваемся с множественной внешней перекодировкой. Значение возникает из уравновешивания различного, из установления эквивалентности нескольких, очень непохожих семантических систем первого ряда. Многократность перекодировки позволяет построить общее для разных систем семантическое ядро, которое воспринимается как значение, выход за пределы знаковых структур в мир объекта.

Чтоб мне абсолютно неопровержимо доказать символистский реализм Лермонтова, надо бы это доказать на всеми признаваемом реалистическим “Герое нашего времени” - увидеть в нем идеал коллективистского сверхбудущего.

Попробуем.

Буду брать первые попавшиеся куски.

Из якобы предисловия - того, что следует сразу после заглавия романа:

Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает, и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить - это уж Бог знает!”

Так не видите ль вы тут противоречия? И “нужны горькие лекарства”, которые “автор этой книги”, понимать надо, в этой книге представил, - и “Боже его избави” иметь “когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков”. Противоречие налицо.

А все дело в том, что автор - сверхисторический оптимист (то бишь исторический пессимист). Да, исправить людей в обозримом будущем нельзя. Но мириться с этим тоже нельзя. И у него есть надежда, следовательно, что исправить людей можно в необозримом будущем.

А вот еще одно противоречие в образе автора.

Казбич, думая, что Азамат с разрешения отца украл у него любимого коня и скрылся вон аж из дому, убил старика. И Максим Максимыч понимает правоту Казбича. А автор - колеблется:

“Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения”.

“Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими... Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется...”

От этого столкновения суждений автора становится ясно, что ни всепонимание, ни нетерпимость ко злу автора не устраивают. С подобными людьми к сверхбудущему не прийдешь никогда. В принципе. Значит, чтоб в принципе, пусть “Бог знает” когда, прийти к искоренению зла, нужно что-то среднее между только что явленными двумя разными Максим Максимычами. Нужно. Для того автор и сотворил это противоречие, что ему - нужно. Нужно, ибо идеал его, автора, в сверхбудущем.

Такой автор, основательно (в первых двух рассказах - “Бэла” и “Максим Максимыч”) отделившись от главного героя в глазах читателя, может теперь (в остальных трех) без опаски наделить этого героя своими чертами утописта.

И правда, куда нацелен столь злой герой, будучи так исчерпывающе объяснен действительностью? - Да конечно же, вон из нее. Только - не в себя,- как у эгоистических романтиков,- и не в мистическую заоблачность,- как у изверившихся представителей гражданского романтизма,- а в немистическое, очень земное, но сверхбудущее.

Что такое моделирующая функция конца?

Для общего случая, думаю, Лотман прав:

Этот общий случай состоит в некой заоблачности упомянутых легенд и утопий.

И когда вы читаете последний абзац “Княжны Мери”, этого одного из рассказов “Журнала Печорина”, вы уже не относитесь к Печорину только как к злодею и не понимаете его мечту только как бандитскую:

“...отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное... Нет! я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига; его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани...”

Надо ли продолжать?

Надо бы, но это исковеркало бы стиль данных коротких набросков.

*

Самоцитата.

<<Впрочем, Пастернак есть Пастернак, т. е. не без общественной привлеченности. Под влиянием революции он и не мог воспевать сиюминутное счастье иначе как элитарно, вычурно, не для всех понятно. А будь ему революция безразлична - стал бы он виртуозничать? - Нет.

Так поступил Михаил Кузмин. Смотрите - наобум - несколько стихотворений.

И прощанья чрез порог.

Июль - август 1906 г.

И название главы из книги стихов симптоматичен - “Любовь этого лета”. Этого!

Не правда ли, очень понятно: насколько это не символизм, настолько достижим этот идеал! “Легкость близкого свиданья”... Насколько все понятно! Ясно.

Так написав однажды, я не мог не насторожиться, прочитав у Лотмана следующее:

А художественное произведение абсолютно всегда создано во имя какого-то идеала.

Идеал Кузмина, мы видим, - низкий. Бог ему до лампочки. Так скажите, какая информация для него более ценна: исчерпывающая вопрос о Боге или о блюде? - По-моему - о блюде.

Лотман же явно имеет в виду, что всем без исключения важнее вопрос о Боге.

*

А вот Аникст не отрывает стиля от идейного содержания:

То бишь возрождаются и стили, и идеалы, вдохновившие когда-то на создание энного стиля. Бесконечная Синусоида стилеидеалов... Бесконечное повторение энного идеала - символизирующей его точки на характерном месте одного периода Синусоиды - на таком же месте других, таких же, периодов.

*

Я усматриваю у Лотмана бегство от идеалов, идейного содержания, художественного смысла,- формализм, в общем,- почти всюду:

Теперь... будем описывать все множество содержания при помощи языка, имеющего только два имени: металлы и неметаллы... Ясно, что каждая система записи будет отражать определенную научную концепцию... Таким образом, каждая система химического языка есть вместе с тем и модель определенной химической реальности. Мы пришли к существенному выводу: всякий язык есть не только коммуникативная, но и моделирующая система, вернее, обе эти функции неразрывно связаны.

Это чрезвычайно существенно для искусства...

Мы можем рассмотреть все возможные балеты как один текст... и, описав его, получим язык балета...

Золотой же цвет неба на старинных иконах есть элемент не только языка средневековой живописи, но и просто древнерусского языка. Ибо идеал пронизывает не только идеологическое (не декоративно-прикладное) искусство, не только обычный язык человеческого общения, но даже и само человеческое восприятие - этот чисто, казалось бы, психологический феномен.

Религиозный тоталитаризм, идеологическая зашоренность,- закричат мне антимарксисты, верховодящие теперь в общественном мнении, особенно после политического краха коммунистической идеи в СССР (будто одна ошибка Маркса дискредитирует у него уж все).

Лотман - своим виртуозным уводом от идеала - был в какой-то мере предтечей нынешних антимарксистов в литературоведении.

Но мне важна истина, а не политическая тенденциозность и, тем паче, не мода.

*

Лотман единственный раз позволил себе почти целым предложением,- вопреки пафосу книги,- сообщить нам художественный смысл “Явления Христа народу” А. Иванова:

Я возражаю.

Самоцитата.

<<В Третьяковской галерее во всей громадности своей висит “Явление Мессии” Александра Иванова. И я, конечно, захотел увидеть тот крутой постанов ступни, о котором читал у Алленова в рассуждении об Иванове...

...И я не увидел ни крутого постанова ступни Христа, ни пропасти, начинающейся под этой ступней.

Это был удар.

Алленов - мой бог в деле истолкования деталей картины с точки зрения художественного смысла целой картины. Неужели он ошибся?!? Неужели он мог ТАК ошибиться?!

Я буквально забегал от волнения по небольшому, сравнительно с огромной картиной, зальчику, переполненному посетителями. И я не мог допустить ошибки Алленова, и я, факт, не видел ни пропасти, ни крутого постанова ступни Христа на начале этой пропасти.

Другое - несоотнесенность первого плана (всех этих людей) со всем остальным (Христом, пейзажем), там, что ЗА непроявляющейся пропастью, - было. Да эту несоотнесенность все видят, и все помнят, кто хоть раз смотрел на эту картину или ее репродукцию, или кому хоть раз указали на нее. Да, в картине было ТАМ и ТУТ, но не было алленовской ступни и пропасти, и не было иррациональности, недостижимости того, что ТАМ, для того, что ТУТ.

И если я правильно понял статью Алленова, мол, назвав свою картину “Явление Мессии”, Иванов нарисовал-то совсем другое: “НЕ явление Мессии”,- если я правильно Алленова понял, то мне предстояло найти хоть что-то другое очевидное, какой-то другой элемент или несколько элементов, которые бы Алленова передо мной оправдали бы. Что-то другое, кроме несоотнесенности первого плана со всем остальным. НАДО БЫЛО - и я нашел.

Находка, фигурально выражаясь, как громом меня поразила, и я сразу и навсегда забыл, как я до нее дошел.

Вот она.

Христоса-то никто не видит! Смотрят, но не видят. Никто!!! Изображена-то ведь какая ситуация? Иоанн Креститель громко-громко закричал: “Вот Он, смотрите!” Все: “Га”. Туда-сюда смотрят. А никто-то так и не видит. Поверили, а не видят. Смотрят и не видят. А те, что не поверили, тем более не видят>> [1, 213-214].

Далее у меня там подробно, по каждому персонажу проверено, куда ж кто смотрит и почему Христа не видит. А кончается повествование совсем парадоксальным случаем в Русском музее возле уменьшенного повторения Ивановым этой картины:

<<Там было то же самое. Никто Христа не видел, и пропасти не было. И я опять не выдержал и бросился на первого попавшегося. Им оказался немолодой человек, похоже, с внучкой. Я ему рассказал про свое открытие в Третьяковке, про Алленова, ступню и пропасть и показал, что здесь, в Питере, все подтверждается. Он заинтересовался, поверил, убедился, но не со всем согласился:

- А с пропастью надо проверить. Я, знаете, специалист по части перспективы. Давайте-ка отойдем подальше от картинны и посмотрим.

Мы стали отходить. Я попятился, не спуская глаз со ступни Христа. И, о Боже! она - тр-р-р, по мере отхода от полотна, опустилась и под ней оказалась пропасть.

- Мистика?- вскрикнул я.

- Нет,- ответил мой собеседник.- Если хорошо подумать, я б мог это объяснить даже вычислением>> [1,219-220].

В общем, думаю, мы с Алленовым более правы, чем Лотман. Не почти двухтысячелетней давности событие волновало Иванова, не время зарождения христианской веры, а ХIХ век, время зарождения новой веры - в социализм (сенсимоновский или еще какой), точнее - время зарождения сомнения к этой вновь рождающейся вере, не спасущей, мол, человечество, как и христианская вера не спасла.

*

Еще о Лермонтове.

Гений развивается быстро. И все-таки,- с подачи Лотмана,- я заподозрил, что в конце 1829 года Лермонтов еще не был историческим пессимистом и сверхисторическим оптимистом. А был он тогда просто безоглядным оптимистом, художником поздневозрожденческого типа, создающим героического оттенка произведения, оттенка тем более яркого, чем больше вокруг он видел робости и пасования перед реакцией.

На упомянутой выше Синусоиде идеалов поздневозрожденческого типа героический гражданский идеал изображать можно точкой перед верхним перегибом Синусоиды (1). А идеалы (тоже уже упомянутых) реализма символистского толка (2) и изверившихся представителей гражданского романтизма (3) это как бы точки на инерционном вылете вверх с Синусоиды идеалов на ее перегибе. Потому инерционном, что только идейно несгибаемые люди такие, гражданственные, идеалы исповедуют и после поражения этих идеалов в мире. Те же, кто оказывается способным им изменить (обычный реалист или эгоистический романтик), те оказываются на той точке кривой, что находится за перегибом вниз Синусоиды изменчивости идеалов (4).

Вот ближайшее будущее художника поздневозрожденческого типа (1) и представляет собой как бы перепутье из трех дорог (2, 3, 4).

О них - лермонтовское стихотворение “Молитва” (1829).

К Тебе я снова обращусь.

Это, в сущности, антимолитва. Так проникнуться оценками а ля религиозного фанатика (3), человека спасовавшего перед действительностью, может только тот (1), кто слишком верит в свою силу, тем больше чувствующий возможность победы над действительностью, чем меньше она ему дает шансов и, следовательно, тем больше его разжигает, усиливает и делает его непобедимым, а победу делает видящейся в ближайшем будущем. А не - в сверхбудущем, да еще и искомом на путях отрешенности и чудес (3).

Так нет же! Сама готовность пойти этим путем (2) есть дразнилка, на которую не поддастся непоколебимый герой (1).

И я почти все в анализе [2, 297-300] Лотманом этого стихотворения принимаю. Совершенно не принимаю только вывода.

А в чем смысл этой игры - молчок.

По-моему, смысл ее в “Молитве” - в выражении идеала героической гражданственности лирического героя, едва ли не легкомысленного оптимиста, очень близкого автору, каким тот был в 1829 году.

И нельзя процитировать этот смысл. Он (1) - катарсис - есть как бы геометрическая сумма отрицаний тех трех (2,3 и 4), о которых Лермонтовым таки написано.

Когда-то я ввел сравнение катарсиса с геометрической суммой двух - противочувствий, по Выготскому. Ныне, впервые, Лотман меня заставил ввести три пртивочувствия... Спасибо за это, пусть память о нем живет долго.

А еще спасибо за то, что дал столько пищи для ума.

“Разговор” со своей совестью

Я слушал по радио кусок 41-й симфонии Моцарта “Юпитер”. И такая в ней реяла победительная энергия и задор, что мне стало стыдно за то расширительное, что я написал в “Беспощадном Пушкине” о музыке Моцарта: демонизм упоения жизнью на ее грани со смертью. И я решил начать каяться за те сомнения, которые меня посещают по поводу мыслей, выпущенных мною в свет.

Я ведь не первый раз смущаюсь, слушая Моцарта. Почти никогда (за одним исключением, и я не знаю, как называется та вещь) мне больше,- кроме как в 40-й симфонии,- не слышится демонизм.

Да и вообще... В какую кабалу попавшим я себя чувствую! Лишь только я слушаю Моцарта - я примериваю к музыке случившееся мне когда-то от звучания начала 40-й симфонии видение изумительно красивого мотылька-однодневки, ранним погожим вечером беззаботно порхающего и не знающего ни о своей красоте, ни что он - однодневка; а я - знаю. Примериваю к другим вещам Моцарта - и не получается. - Как это убого!

*

Наибольшее затруднение для меня - это порожденное мною понятие “околоискусство” в принятой парой библиотек самиздатской книге “Тютчев и... модернисты, мнимые и настоящие”. (Демонизм в Моцарте хоть слышат и еще несколько человек, специалисты. А тут... Только от одного,- питерского, кажется,- художника, работающего не красками, а лоскутами материй,- жаль, фамилию его не запомнил,- слышал я по телевизору мнение, что модернизм и все такое есть просто заблуждение, вольное или невольное.)

Смущает меня пение сына на манер Гребенщикова. Сам я сына не слышал: он стеснялся. А жена слышала, и ее вкусу я верю. “Бесподобно”,- говорит.

А для меня Гребенщиков, это его блеяние, есть представитель упадничества и впадания - от безыдеальности - в околоискусство.

Я сам никогда не лишался идеала напрочь. Он у меня за всю сознательную жизнь даже изменился очень мало. И вживе я не встречал совершенно душевно опустошенных людей искусства. Вот и обхаял их продукцию словом “околоискусство”. Но вот сын мой, мне кажется, насовсем утратил идеал. И я всем существом своим понимаю, с каким упоением он отдавался самовыражению в имитации Гребенщикова. - Так какое же это околоискусство!?.

И не помогает, что давно, в “Антишоке”, я теоретически все решил: то, что (по Натеву) испытывает человека с целью совершенствования человечества,- то искусство, а что - с целью ухудшения человечества,- то не есть искусство.

Но то - теория. А сын - практика...

Ну да. Примазались к опустошенным и опустившимся,- за то, что те стали раскрученными и модными,- примазались конъюнктурщики, притворы и искренно самообманывающиеся люди. Ну и что?! - Так умей отделять плевела от зерен! А не продолжай настаивать на околоискусстве. Сын-то не модник.

Я же,- в околоискусстве усомнившись уже,- попытался - под броским названием “Околоискусство” - все же протянуть свою оценку в один одесский журнал - “Время и мысль”, издаваемый притворами, по-моему. Не пропустили. Так, может, - хорошо? - Нет. Я обиделся.

*

Случилось мне еще раз побывать в музее русского искусства в Киеве. После издания своей давнишней коллекции цитат “Как я научился понимать искусство...” Набирал текст книги я сам. Все теперь помнил. А у меня ж там были переписаны асафьевские разборы импрессионистских картин Коровина... И вот я вижу в одном зале совершенно, вроде бы, неимпрессионистскую по технике довольно большую картину Коровина “Северное море”. Волны тяжелые, вязкие, как нефть, свинцового оттенка, гладкие; и мазки - гладкие, не коровинские... Поразительно увиденный момент! Все-таки импрессионистская задумка при полном отказе от импрессионистской техники. Здесь цвет создавался смешиванием красок на палитре, а не в глазу у зрителя - от соседства мазков чистого тона. Хмурой силой веяло от картины. Но ничего глубокого, равносильного Асафьеву, мне не приходило в голову. И я страдал.

Рассказал смотрительнице зала. Она меня не поняла.

Она тоже была когда-то инженером. Любит живопись. Чтоб прокормиться - на пенсии - устроилась в музей. Осуждает меня за максимализм. И права. Я и сам стал казаться себе каким-то выродком.

Ну, пусть эта книга - коллекция цитат... Но я ж еще и другую, чисто собственную, написал. И отпечатал на принтере. И переплел. И отдал в две библиотеки. “Записки благодарного зрителя”.

Я ею, в общем, сказал, мол, смотрите, как интенсивно нужно простому зрителю воспринимать пластическое искусство.

Да. Там десятки разборов картин и скульптур. Но! Едва ли не по одной - с каждой выставки. А остальное, получается мол, - ерунда была. То есть на 1000 художников, выходит, лишь один чего-то стоит, на мой взгляд, - если говорить, положа руку на сердце.

А зрители и вовсе, выходит по-моему, никуда не годятся, потому, мол, я и хлопочу: пишу и печатаю, чтоб научить.

А разве может быть, чтоб я был прав в этом? Обидеться должны и художники и зрители. Но это еще куда б ни шло. - Я сам оказываюсь теперь в тягостном состоянии: если я чувствую, что даже захоти написать отчет - я не смогу (потому что не могу сформулировать, что меня волнует), то все! Никуда не годится. Плохо, понимаете ли, если мне просто нравится вещь. Просто. Как миллионам.

Так на какое сочувствие может рассчитывать книга, нацеленная на пропаганду исключительной глубины восприятия, доступную будто бы всем? Ну, - хотя бы - тем, кто способен одолеть ту мою книгу (тем более - не иллюстрированную репродукциями вещей, о которых там идет речь)... Меня самого она - вот - не научила! На черта я ее написал?! Да еще двум библиотекам всучил?!

Да что там пластическое искусство!

А литература!?

Что толку ото всех моих литературоведческих книг, изданных и нет, когда и по поводу них на меня нападает время от времени сомнение, не есть ли они все заумь никчемная. Меня-то они все не научили, например, читая занятные рассказы Алексея Толстого, понимать, на какой точке Синусоиды идеалов он находится и какие противочувствия какими элементами возбуждает. Читаю себе и читаю. И никакого глубокого понимания. И ничего.

Соответственно, читающий мои опусы должен отмахнуться: что-то слишком уж сложно все и вряд ли нужно.

Так зачем я издал и пытаюсь продолжать издавать?

*

Самое позорное, наверно, то, что я задумал (и начал) издавать вторую серию книг (“Закономерность искусства”),- давно написанных книг,- после того, как совершенно осознал, что они постольку ошибочны, поскольку я там не восходил в толкованиях произведений искусства до катарсиса от столкновения противочувствий по Выготскому. А не восходил я там чаще, чем восходил.

Я извинился в предисловии к предпоследней, восьмой книге серии. Но и шмыгнул в лазейку, что был же интересен читателям рукописей и в какой-то мере, мол, касался ж истины. - Это малодушие.

*

Меня тяготит не только почему-то безмерная трудность находить в произведении противоречивые элементы, необходимые для возбуждения противочувствий. Я с тех пор, как потребовал от себя неукоснительного восхождения к катарсису при разборе (после выпуска брошюрки с дерзким названием “Извините, пушкиноведы и пушкинолюбы...” и с еще более дерзким предисловием в ней), добивался-таки своего. Это у меня потоком пошло с Пушкиным. Но! Не в случаях с вещами, относящимися к так называемому гражданскому романтизму. И, я боюсь, не распространилась бы эта осечка на всю риторическую (по Черноиваненко) предысторию художественной (по Черноиваненко же) эпохи искусства.

Как тогда быть с Выготским, столпом моего интерпретаторского мировоззрения?!. Ведь психология искусства homo sapiens-а не должна зависеть от эпох искусства homo sapiens-а, как не зависит физика нашей Вселенной от эпох ее развития. Неужели психология искусства меняется от эпохи к эпохе, как изменится физика после конца нашей Вселенной, когда та схлопнется в первоатом через 15 миллиардов лет и снова взорвется, но уже с другим набором фундаментальных постоянных, например, с числом 2 для размерности пространства вместо теперешнего, трехмерного - 3...

И ведь сам Выготский лишь раз позволил себе взойти к катарсису от противочувствий - в случае с готическим собором. А все остальные разы он ограничивался только выявлением противочувствий. Почему? Из деликатности?

И почему он вообще свою “Психологию искусства” не стал публиковать? Усомнился?

И почему так упорно никто ее главную идею практически не применяет?

Лишь я...

*

Это было авантюрой - в книге “Сезам, откройся!” - заняться отличием “серебряного века” русской поэзии от “золотого”. Я не имел морального права: я ж не занимался в “золотом” никем, кроме Тютчева (пушкинской поэзией стал заниматься лишь через несколько лет после того, как написал “Сезам...”).

Я спрятался тогда от этого факта, выставив для сравнения “веков” чужой разбор пушкинского стихотворения.

Но тот разбор дал сомнительного качества результат. Его автор-то не претендовал на открытие художественного смысла стихотворения “На холмах Грузии лежит ночная мгла...”, а я вряд ли автора разбора дополнил, написав: “Поэт на наших глазах прозревает относительно самого себя, а мы прозреваем вместе с ним”.

Нет, конечно: разница между “золотым” и “серебряным” веками, действительно не может заключаться в художественных смыслах произведений имярек. А разница между легкостью и трудностью восприятия выбранных мною представителей веков, действительно, оказалась налицо.

Но я, положа руку на сердце, не уверен, что я,- этак навскидку,- вдруг сумел поразить цель: вскрыть различие веков. И боюсь теперь, что и пока писал - был не уверен.

А теперь и подавно. Теперь я знаю, что Пушкина-то как раз и считали современники принадлежащим к группе аристократов в литературе (сравнительно с, например, Булгариным, прообразом нынешнего масскульта). И оппозиция между поэтическими веками, возводимая мною к оппозиции народности “золотого” и элитарности “серебряного”, теперь до очевидности сомнительна.

*

Стыдно еще то, что мне почему-то не стыдно других своих случайных набегов на пушкиноведение, произведенных до того, как я стал членом пушкинской комиссии, но опубликованных - после. Неужели того факта, что я поставил дату своих ранних набегов, достаточно?- спрашиваю я себя. Или что? Невопиющее,- с точки зрения теперь известного мне уровня пушкиноведения,- невопиющее содержание тех набегов меня успокаивает: никто, мол, еще не признал тот уровень, на какой вышел я теперь - с принципом Выготского?

Но я-то его знаю, свой прежний уровень. Зачем же выдаю под своим именем себя незрелого? Разве кому-то интересно, как я зрел?

Может, я просто ленился перерабатывать давние работы, простое удаление из которых Пушкина нарушило бы связность?

*

Я создал впечатление, что, издавая давно написанные вещи, я в них ничего не изменил.

Это неправда. Кое-чего прежнего я все-таки устыдился настолько, что подправил или опустил.

Мало такого, но все-таки...

*

Мой сослуживец, еврей и деляга, большой любитель Высоцкого, потребовал от меня публикации опровержения, когда прочел в газете “Юг” от 24 января 1997 года в моей заметке такие слова, невольно (я по слуху, с пластинки их написал) приписанные мной песне Высоцкого:

В кабаках зеленый штоф,

Рай для нищих и жидов.

Мне ж - как птица в клетке.

“”Шутов”, а не “жидов!””- кричал мой сослуживец, задетый за живое моим комментарием, что бард, истошный поборник гибнущего от перерождения строя, не принимал, <<как трава сквозь асфальт этого социализма, пробивающийся дикий капитализм, “рай жидов”, теневиков, уже тогда начавших свое массовое существование>>.

“Вы сделали Высоцкого антисемитом!”- вопил сослуживец, вытесняя в свое подсознание настоящую причину вопля.

Смешно: в редакции,- доверяя, что я Высоцкого не переврал,- тоже опасались печатать слово “жид”, опасаясь судебного иска.

“Я сам еврей,- отвечал я им.- А у Высоцкого “жид” это образ деляги. Только дураки этого не понимают!” - “Вот дураков мы и боимся”. Еле их уговорил.

Мой же сослуживец,- в смысле глубокого восприятия художественных произведений - дурак,- поймал меня на фактической фальсификации текста. - Что было делать!?

“Верное попадание вашего снаряда не разрушило всей крепости выстроенного мною на массе других деталей песни открытия художественного смысла вещи и вообще пафоса всего творчества Высоцкого”,- успокаивал я оппонента. Еле его утихомирил.

А что-то свербит...

*

Сомнителен оказался сам пафос моего писательства. Я ж начал писать из просветительских побуждений. Но уже давным-давно заметил, что я начинаю отрываться от так называемой широкой публики. Да что там “начинаю”! Есть такие места в “Тютчеве...” или в “Набокове”, что я их сам, перечитывая, могу понять лишь будучи в очень хорошей понимательской, так сказать, форме. В аннотациях же моих книг неизменно написано, что они, мол, для широкой публики (я сам пишу аннотации, так уж повелось в том единственном издательстве, которое меня терпит с моими малюсенькими тиражами).

И мне пришлось,- ну что?- обмануть себя, что ли?- и якобы усыпить себя рассуждением, что я пишу для широкой публики далекого-далекого будущего (ту не устрашат, мол заодно, крошечные тиражи; они размножат).

Но какой же это самообман, если я его сознаю?

*

Был грех, я непроверенные мнения о писателях брал, и вставлял к себе, не проверяя. Так, в самиздатской книге “Открытие Бабеля для себя и других невежд” я ввел такую строку в таблицу идеалов, “небесных” слева, “земных” справа:

А сам тогда ни Гиппиус, ни Пришвина не разбирал. И, оказалось впоследствии, зря я поверил Пришвину.

Ну ладно. Я поверил до того, как сам разобрался с Гиппиус и с самим Пришвиным.

Но зачем я эту строку без изменения повторил, когда задумал серию “Закономерность искусства”? И вот в книге 4-й у меня фигурирует, что Гиппиус - “небесная”, а в 7-й - что “земная”.

Еще подобных 2 греха в книге “Пушкин: идеалы и любови”.

1) Убедила меня Краваль, что у Пушкина был, причем совершенно из ряда вон выходящий, роман с Анной Гирей. Это настолько ново и так оригинально доказывается, что нужно бы, наверно, подождать, пока кто-нибудь проверит и подтвердит. Я же не стал ждать.

2) Убедил меня всеми презираемый Губер, что в 1820-м году у Пушкина был творческий кризис, главным образом, из-за несчастной любви к Наталье Кочубей. Я для себя принял лишь одно доказательство Губера: что элегия “Воспоминаньем упоенный...” - любовная, и Кагул, в ней упоминающийся, дал Раевскому повод зашифровать фамилию Натальи - Кагульская. Так Фомичев что-то написал об истории создания этой элегии. Но в Одессе этого материала нет, и межбиблиотечный абонемент теперь не функционирует. Так что я сделал? - Плюнул.

*

Наверно, по большому счету, правы были в издательстве “Астропринт”, когда отказались за мои деньги издавать первую мою книгу “Понимаете ли вы Пушкина?”. “У вас книга научного плана. Или вы предоставляете нам рецензию специалиста, или мы сами ее изыскиваем. Иначе - рисковать репутацией издательства при университете и издавать без рецензии - мы не будем”.

Я, конечно, не мог получить положительную рецензию у трусливых и зашоренных одесских специалистов.

Но третью свою пушкинскую книгу, “Извините, пушкиноведы и пушкинолюбы”, я, помню, издал - опять в “Негоцианте” - со стыдом.

На главе о пушкинском стихотворении “К Батюшкову”, помнится, я думал было вообще перестать ее писать, книгу.

В чем дело? - Не мог найти в Одессе материал по Батюшкову. Пришлось выкручиваться с помощью построений типа “Пушкин мог слышать”, “Пушкин, наверное, смутно догадывался”.

Позор.

И таких позоров я много допустил в той книге. А все же издал. И, главное, попали-то эти книги не только к специалистам. Специалиста не проведешь с этими “наверное” и “может быть”. Но другие-то не заметят. И что, если предположения мои несостоятельны, а потому, возможно, и выводы несостоятельны? Неспециалисты ж,- с нашей все еще верой печатному слову,- поверят мне, отрекомендованному как член Пушкинской комиссии при Одесском Доме ученых.

Нехорошо...

*

Есть у меня еще чудовищное сомнение насчет одного из своих построений, насчет подтекста в музыке. Музыка, мол, не является исключением и подчиняется закону художественности Выготского: возбуждает сочувствие, противочувствие и катарсис от взаимодействия сочувствия с противочувствием, катарсис - непрозвучавший художественный смысл всего произведения.

У самого Выготского о музыке в этом отношении ничего нет.

Я было оперся в “Беспощадном Пушкине” на согласие одного кандидата музыковедения:

<< - Вы помните из “Пиковой дамы” арию Германна “Я имени ее не знаю...”?

- Да.- И я напел эти слова.

- Музыка выражает что? Любовь?

- Да.

- А финальное “Три карты, три карты, три карты!..” по музыке похоже на эту арию, выражающую любовь?

- Да.

- Вот вам, совсем по Выготскому: сочувствие и противочувствие. Ими вас,- если вы способны улавливать музыкальную тему и ее превращения,- Чайковский наводит на нечто третье, о чем звучания не было и что будет продуктом вашего сотворчества>>.

Я также оперся - там же - на слова Асафьева.

Но... Слова-то Асафьева - не прямо об этом. А кандидат музыковедения почему-то не рискнул назвать это третье, продукт, например, его сотворчества. Почему? Из деликатности? Или весь этот его экспромт был спешной попыткой не вступить в противоречие с таким авторитетом, как Выготский? Перед музыкально необразованным, мол, можно рискнуть и напустить тумана.

А ведь все-все - я чувствую - неприкладную музыку (не марш, не церковную, не танцевальную и т. д., а, скажем, сонату) - все-все считают ее средством так же напрямую вызывать переживания, как и прикладная (марш, церковная и т. д.). Все-все! Чувствую.

Так имел ли я право выдавать на-гора свое столь революционное суждение, не попытавшись сперва его обсудить пошире устно? Вдруг бы мне кто-то доказал обратное...

Не легковесен ли тот мой размышлизм?

*

С легковесностью у меня вообще проблема. И не только, в малых формах: в редких газетных статьях и в частых докладах на заседаниях Пушкинской комиссии,- но и в книгах, сюжет которых состоит в следовании по Синусоиде изменения идеалов от произведения к произведению художника, когда о каком-то произведении я высказываюсь очень кратко и использую для анализа лишь один элемент. Я-то делаю вид, что мог бы проанализировать сколько угодно элементов. А на самом деле вру. Потому что выдал все, что мог, и молча благодарю Бога, что удалось хоть один элемент объяснить художественным смыслом.

*

Спонсоры у изданных книг моих липовые в некотором смысле.

Больше всего это относится к серии “Книги прошлого”. Мой соученик, Семен Сегаль, на чьи (присланные мне, бедняку) деньги она издана, едва прикрыто возмутился: “Меня! Увековечить - за 500 долларов! Да ты человек с амбициями! Ничего мне такого не надо”,- когда я написал, что хочу на присланные деньги издать все, что написано мной в городе нашего с ним отрочества и юности, и увековечить его имя в предисловиях. И факт: он потом отослал присланные ему экземпляры другому нашему соученику. “Я ничего в них не понимаю”,- объяснил мне он свой поступок. Лучше б ты деньги проел или потратил бы на дорогу ко мне: повидаться после того, как 40 лет не виделись,- понимай...

Стыдно? - Было немного...

Всего немного.

“Тайну Платонова” я дал в Одесский обком компартии почитать и не предупредил, что смысл ее, - впрочем, не скрываемый в тексте,- есть предложение нынешним коммунистам уйти с политической арены в кружковщину. Расчет мой оправдался. Деятели партии не дочитали, видно, вещь до конца и, уж во всяком случае, не поняли книгу. И дали денег на издание. А я их поблагодарил на обложке и типографским способом...

Стыдно? - Опять - немного.

Виталий Александрович Оплачко,- самый первый мой спонсор,- дочитал, не дочитал до конца “Понимаете ли вы Пушкина?”, но денег на следующую книгу, на “Беспощадного Пушкина”, дал не потому, что я его прельстил своим творчеством, а из жалости: “Помогать издавать книги надо не для того, чтоб их читали, а чтоб их не разучились писать”. “Понимаете ли...” ему просто не понравилась: “Не исследование, а расследование...” И в ответ на мое предложение ознакомиться, как я его хочу поблагодарить на обложке “Беспощадного...”, просил не благодарить и не упоминать его имени. Может, чтоб я не позорил его...

Но я вписал (зашифровав, правда, его фамилию).

Стыдно? - Наверно было... И сейчас немного есть.

А вообще - закоренел.

Мой двоюродный брат, профессор или что-то вроде, прислал из США мне 50$ на витамины. Так я, конечно, пустил их на книгу, рукопись которой он читал и отозвался, мол, хоть и интересно, но не читабельно.

Чем я решил ублажить свою совесть, нарекая его спонсором? - Тем, что не скрыл этого его нелицеприятного отзыва в своей типографской благодарности ему.

А история с объявлением мною подписки на “...идеалы и любови”... Ведь только жалея меня, чудака, а не из-за интереса к моим писаниям, дали мне деньги мои прежние сослуживцы, инженеры бывшие. Один даже не стал читать, другая не смогла дочитать до конца... И, я думаю, они предчувствовали это, зная меня. Я же их - в спонсоры.

Я вообще стесняюсь количества изданных мною книг. И самооправдание какое-то нахожу в том, что делаю вид, что дают, мол, и дают деньги,- вот я и издаю.

А на самом деле я растягиваю деньги на как можно большее количество изданий.

И оправдываюсь тем, что продавать-то их - теперь - немыслимо трудно. Стало быть, не нужны большие тиражи, а - только для главных библиотек, то есть ультрамалые тиражи...

И совесть пытаюсь успокоить опять все тем же способом: не скрывать, вынося аж на обложку: то - спасибо покупателям предшествующего издания, то - прежним спонсорам, чьи деньги я сэкономил на предыдущих изданиях.

*

Я могу и в худшем признаться. Само это мое покаяние есть, может, результат того, что я исписался. Все, что хотелось, что брезжило, - написал, и ни одного замысла в голове. А мне чисто по-графомански хочется продолжать щелкать по клавишам. Выразить тоску пустоты в душе, сердце, в сознании и подсознании не могу, вот и щелкаю покаяния.

Добавление.

После того, как я эти строки написал, мой бог послал мне довольно много вдохновений - дюжину докладов для Пушкинской комиссии. Но это не отменяет признания. После каждой конвульсии активности наступает застой и тоска, толкающая каяться за неимением лучшего занятия.

*

Боже! Какой стыд.

В Национальной библиотеке России лежит рукопись.

Я-то картину Рябушкина “Едут” разбирал по репродукции из журнала. А там не был напечатан подзаголовок картины. И оказывается,- из подзаголовка следует,- что едут-то члены иностранного посольства. Я же, не зная этого и увидев отчужденность глазеющих москвичей, подумал, что они глазеют на царя и к власти, получилось, прохладны.

И вот теперь я издаю эти писания...

Я извернулся и отчуждение отнес к царской внешней политике.

Хорошо хоть, что вовремя обнаружил подзаголовок.

Но совесть скребет: а вдруг народ московский един был с властью в XVII веке относительно иностранцев. Называют же русские жителей Германии немцами (вроде немыми) за то лишь, что те не по-русски говорят. Считала ж себя Москва третьим Римом.

Бр-р!

И что теперь проверять! Я все равно больше того, что извернулся, сделать не могу. А выбрасывать весь разбор картины - это сломать большую часть статьи.

И - выпускаю в свет, возможно, лажу.

И это у меня уже второй прокол с живописью.

Мне указала одна читательница рукописи “Тютчев...”, что я просто-напросто не увидел в картине Кабакова “Праздники”, что на детском велосипеде катается по комнате не ребенок, а старик с усами - выжил персонаж из ума, считай. Это резко меняло картину.

Так что? Думаете, я выбросил интерпретацию этой картины из текста, когда, надеясь эту рукопись издать, я набивал текст на дискету? - Как бы не так! Я выброшу что-то мной сотворенное! Я и там вывернулся. И даже сделал сноску о промахе, замеченном моей читательницей; но он мол, по большому счету, не меняет интерпретацию в целом.

Бр-р!

И пишу это, когда обе книги еще не изданы. А выбрасывать эти куски не буду. Ну - чистый графоман.

Недавно услышал по телевизору велеречивое: “Булгаков тогда стал писателем, когда стал стыдиться написанного. Так, послав из Владикавказа в Москву пьесу на конкурс, он вдогонку шлет письмо родственникам, чтоб нашли рукопись и исправили: “Я голоден. Три дня не ел” на “Вы представить не можете, насколько я голоден”. Какая разница, казалось бы...”

И по противоположности мне вспомнилось отношение Луначарского к позднейшему изданию своих прежних работ: ничего не поправлять; то, что было написано - факт и имеет право на существование.

Не зря, видно Луначарского назвали талантливым слушателем, пишущим о музыке. Наверно, можно его и талантливым читателем назвать. Но - не писателем.

Похоже, и я не писатель.

Вот случился спонсор для “Сезама...”. Я ему послал отрывок об Ахматовой. И в тот же день решил этот же отрывок предложить на научную конференцию. Напечатал и... смутно стало. Я-то со времен писания “Сезама...” изменился: раньше - то и дело не выдерживал напряжения и не дотягивал в толкованиях до выявления противоречивых элементов, этой необходимой опоры противочувствий по Выготскому. Проект же выступления назвал: “С Выготским против Коржавина”. И не было там противоречий по Выготскому во многих местах.

Хорошо. Я поднатужился и нашел их. И поправил. И появились высказывания, прямо противоположные тем, что в “Сезаме...”. И я поправил “Сезам...” перед изданием его? - Нет. И почему-то не стыдно.

*

Я пользуюсь синусоидой изменчивости идеалов (процессом медленным, предполагается) для открытия художественного смысла конкретного произведения искусства (создаваемого,- опять же предполагается,- гораздо быстрее). И постепенно эта синусоида стала у меня не приемом, а целью - “посадить” произведение на какое-то характерное место синусоиды: скажем, на подымающуюся ветвь, или, скажем, - на спускающуюся, или - на нижний перегиб, или - на верхний. И не подробнее: для произведения следующего - по времени создания - на чуть другое место синусоиды. И я это где-то даже выставил не как недостаток свой. Несколько произведений, одухотворенных одним идеалом, не только могут, но, мол, и должны иметь один и тот же художественный смысл.

А это, наверно, чушь. Зачем бы художник стал создавать еще одно произведение для выражения того же, что он уже раз выразил? - Ну разве что он - стал ремесленник и не ведает, что творит. Или - скурвился.

Я же - усомнился для себя и... выбросил из головы.

*

Брезжит новое сомнение.

Под влиянием лотмановской “Структуры художественного текста” стало мне мерещиться, что вездесуще для художественности не противопоставление, а со-противопоставление.

Как же тогда с катарсисом? Что: он может возникнуть от столкновения одинаковостей!?.

Где ж будет моя совесть, когда я стану пытаться издать свои доклады для Пушкинской комиссии, все насквозь пропитанные пафосом противопоставления элементов? - Будет спать совесть?

Издаем одно - в уме имеем противоположное...

Вообще меня книга Лотмана удручила. Такое огромное многообразие показателей художественности литературного текста Лотман демонстрирует, что Выготскому,- с его первыми подступами к противоречивости элементов произведения искусства,- спрятаться можно. Я, мне кажется, даже понял, почему Выготский как бросил неопубликованной свою “Психологию искусства” в 1925-м году, так больше к ней и не вернулся до смерти (в 37-м). Нет, он, конечно, свернул в психологию общую, детскую и т. д., и там был непочатый край работы. Но, возможно, он почувствовал, насколько первыми шагами являются его открытия в психологии искусства. Почувствовал и - отложил книгу.

Да, по гениальности своей он и этими первыми шагами, и через 40 лет произвел фурор в искусство- и литературоведении (Лотман тогда еще только разворачивался); и все стали Выготского наперебой цитировать. Но Лотман развернулся, вообще структурализм приобрел второе дыхание. И - Выготского стали забывать (вдобавок к практическому игнорированию даже при пике его цитирования).

Лишь я, дурашка ограниченная... Как втемяшился он мне, так и сохраняю ему верность.

Разразился целым фейерверком выпадов против лотмановского формализма и убегания от толкований. А душа ноет...

*

Нельзя сказать, чтоб я и раньше не ощущал своей неподготовленности к своей деятельности интерпретатора...

И я - не об отсутствии диплома филолога. В конце концов, я достаточно много занимался самообразованием. (Хотя, конечно, что греха таить - довольно невежественен я в филологии. И надо и в этом покаяться.)

Но здесь я о другом, о том, что могло бы остаться у меня, и подучись я филологии экстерном, и родись я с литературным талантом. Речь о провинциализме.

Я смутно его чувствовал и переживал, стеснялся. Но... все равно писал.

Первый раз, помню, написал я в стенгазету что-то высокопарное и глобальное о выставке “Хобби”, посвященной юбилею учреждения. У редактора хватило вкуса мою заметку не пропустить. Я тайно обиделся и еще более тайно стеснялся собственной обиды. Но вывода не сделал. Потому что много лет спустя стал внутренним, так сказать, рецензентом в самодеятельном клубе современного искусства, в основном - музыки (это не имея-то музыкального образования!). Мало того. Спустя еще много лет я решил те свои статьи вставить в отдельную книгу серии “Закономерность искусства” - “Об относительно безвестных авторах”. И предпринял шаги, чтоб эти авторы проспонсировали ее издание.

Ну так я в те еще ряды - с ого как известными - ставлю там своих безвестных!..

И думаете, что вот - осознав - опомнюсь? - Нимало.

*

Я виноват уж тем, что наплодил,- и все мимоходом,- массу названий для оттенков стилей романтизма, реализма и т. п. Реализм рококо раннего Пушкина, символистский реализм позднего Пушкина, всего Лермонтова, Пришвина, предсоциалистический реализм Чехова, романтический реализм Льва Толстого в “Войне и мире”, Пушкина первой (а может, и второй) болдинской осени, реализм XVI века, реалистический маньеризм Шекспира времен “Гамлета” и Достоевского...

*

Чувство глубокого стыда проникло в мою душу однажды во время обычной моей дремотной бессонницы. Я вдруг вспомнил, как видел несколько вещей театра абсурда. И там было и перемешивание исполнителей (один и тот же актер - без грима - для разных персонажей), и почти полная темнота на сцене, и черные одеяния исполнителей... И обо всем этом я забыл, когда писал в газету отчет о постановке “Фроим Грач” в интерпретации Леонида Штекеля. И, получается, я не почувствовал стиля художественных потуг режиссера. И, выходит, оказался не прав, обвинив его в публицистическом замысле представить Бабеля антисоветчиком ради дискредитации коммунистов в предвыборной гонке, в которой он, Штекель, представлял правых. А просто, возможно, я опять оказался нечутким к чуждому мне стилю. И потому на меня не произвела впечатления постановка.

Но со всей ясностью мне это стало ясно через несколько недель, когда я наткнулся на программку, отпечатанную к этой постановке, розданную перед ее началом, сунутую тут же мною в карман и забытую там надолго.

Теперь меня программка впечатлила.

Но и прежде, сразу после публикации моей статьи и после того ночного прозрения, я пошел наутро к Штекелю каяться: за непонимание художественного стиля.

Только я по-прежнему выразил свое несогласие с его пониманием Бабеля.

А он: “Нет. Бабель, как и Багрицкий,- только тот более счастливо сумел скрыть свое изменившееся мировоззрение, лишь раз прорвавшееся в стихотворении,- вы не заметили, я его вставил в постановку,- “Мы ржавые литья...”,- Бабель глубоко изменился со временем. Ведь “Фроим Грач” не из “Одесских рассказов”. Его зря туда вставляют”.

И я усомнился на миг в своем толковании этого рассказа. И что? - Через несколько дней после этого разговора я без зазрения совести отдал читать давнишнюю рукопись “О художественном смысле произведений Бабеля” возможному наводчику на спонсора для издания этой книги. И я не изменю там ничего.

*

Я вообще не доволен своей, если можно так выразиться, беспощадностью к живым людям, произведения которых или их суждения о произведениях, я разбираю, как говорят, бескомпромиссно, не взирая на лица, в том числе и на те, которые я встречаю лицом к лицу. И портятся отношения и, наверно, нервы. И тяжело на душе... А прощения не прошу. Хуже. Я где-то в глубине души рад, что сумел настолько сильно подействовать на человека.

Насколько? - А вот: один дошел до дрожи в руках, другая - до ненависти ко мне, третий сказал, что не хочет со мной разговаривать...

*

Что оказалось! (Дошло до моего сознания, а потом мне еще и указали.)

Я пушкинские слова выдал за чеховские. Да какие! Какие все знают: “А счастье было так возможно, так близко!..”- говорит Татьяна Онегину, прощаясь навсегда.

И у меня на руках были еще несколько экземпляров книг с этим безобразием. И мне черкать предложила нашедшая это. И я не стал. И не для того, чтоб не привлекать внимание (факт: другая востроглазая не заметила). А из-за какой-то гордыни, что ли. Ничто человеческое мне не чуждо. Ну ошибся. Ну и что.

Я громко причитал о случившемся, а внутренне был холоден.

Не красиво.

* * *

Что я обнаружил: разговор с совестью какой-то бесконечностью отдает. Все-то я меняюсь, меняюсь... С точки зрения меня-нового то, что я написал то так, то этак плохо. Меня тянет дополнять и дополнять вот этот покаянный список. И я лезу в абзацы, что выше. И там добавляю. Полная психологическая и иная каша получается.

Поэтому я пишу - вот - последнее предложение и ставлю точку.

“Разговор” с, по-моему, не очень...

“Разговор” с очень умным и прямодушным человеком.

“Разговор” со своей совестью.