Потому что – в двух словах – при том строе, который назывался социализмом, было подсознательное знание, что великая правда где-то есть, близко, хоть всё никак не даётся. А при капитализме это знание рухнуло, противоположное же, трезвое, как-то не подходит под менталитет народа. Народ-то, да, при любой власти живёт сам по себе. Но. При том строе власть была как бы своя, а теперь – безусловно, чужая.

То есть, я берусь продемонстрировать историчность своего подхода. Но тихой сапой подкладывая под историчность свинью в виде веками неизменяющегося менталитета народа. И, более того, имея в виду опереться на сущность и вовсе общечеловеческую – на десятками тысячелетий (!) не изменяющуюся специфическую функцию искусства (испытательную по отношению к сокровенному). Она, мол, исторически то появляется, то прячется, но всегда – единственное мерило художественности. Эстетичности.

{Хм. А Ипполит Тэн, открыватель историчности искусства, эстетичностью считал историзм. Вот в этой связи его пощёчина мне:

“Старая эстетика давала, прежде всего, определение прекрасного и говорила, например, что прекрасное есть выражение нравственного идеала, или что оно есть выражение невидимого, или же что оно есть выражение человеческих страстей; затем, опираясь на это как на статью из уложения, она оправдывала, осуждала, предостерегала и руководила” (Ипполит Тэн. Философия искусства. М., 1996. С. 12).}

Меня касается “выражение невидимого”.

Впрочем, это я высоко залетел. А возбуждён я фактом (ну так получилось, что только теперь посмотрел это кино 1990-го года), - возбуждён фактом позитивного отношения к партийному руководству в фильме Кольцова “По 206-й”. Это в год-то отмены 6-й статьи Конституции СССР о руководящей роли КПСС в СССР вышло кино в прокат, и – такое отношение.

Нахулиганил в случайном подпитии один сосед другому, наутро они помирились, но между ними влезла власть, четвёртая и вторая (журналистка и и.о. прокурора). Точнее, журналистка влезла “вообще” (без имён фельетон опубликовала), а потом и вовсе стала против конкретного влезания. И и.о. прокурора остался один, во всей неприглядности своего бесчеловечного служебного рвения. А главным ему оппонентом выступил… секретарь райкома.

Хороший. (Хлебоуборочная кампания, а нахулиганил комбайнёр, а хлеб в стране один раз в год родится, нельзя комбайнёра от работы отрывать, судить и, тем более, в тюрьму сажать.) Никакой конкретной человечности секретарь райкома тоже не проявляет. Он не знает, что дело выеденного яйца не стоит. Он знает только, что у председателя колхоза не приняли общественного ходатайства (понятно, что оно оформлено минуя всякую общественность).

- А уж ты это, с областной прессой уже знаком? Прогремит теперь наш Ваня-то на всю область. Прогремит [в положительном смысле имеется в виду, в связи с предшествовавшим рассказом областного журналиста о своей хвалебной заметке о Смагине].

В пьесе были слова председателя: “Ну, они тут же и помирились. А этот законник... он даже говорить не хочет”.

В кино их нет.

Но. Впечатление такое, что он, секретарь райкома, человечен не абстрактно. Причём по-российски человечен. Перед этим дана его дискуссия с областным корреспондентом насчёт постоянства в быту и культуре. Её отстаивает секретарь райкома. А корреспондент это переводит в застой. Звонкое словцо перестройки, трактующей понятие экономически. То есть корреспондент явно передёргивает. А секретарь райкома ещё и по виду очень какой-то свой, с патриархальными усами пышными, с одышкой пожилого человека, подорвавшего на работе здоровье. Он ещё не оторвался от земли. Он ещё свой. И сам Василий Белов, представитель деревенской прозы, так называемой, написавший пьесу более чем на десять лет раньше, против всего лишь дурного активизма города в деревне ещё выступал.

В общем, в кино впечатление позитивной партийной власти (вопреки мнению меньшинства, так сильно кричавшего тогда, в 1990-м, что казалось, будто это мнение большинства). Этой революционной публике, негативно воспринимаемой большинством, соответствует и типаж областного корреспондента: в худшем смысле – если он существует – слова “интеллигент”. “Ханыга”, - как метко охарактеризован он и в повести, и в кино.

Но и принцип разделения властей, отсутствоваший в СССР, тоже в кино дан позитивно. Обликом, опять же, и.о. прокурора, Бориса. И ещё – подразумеваемым его наконец-порывом к правде. Прокурор же в отпуске. А Борис – и.о. И может, наконец, делать то, зачем пошёл служить. Наказывать преступников, в частности. От порыва возможен и заскок. В пьесе это ощутимее. Там есть начальник милиции. Там упоминается о подтасовывании процента преступности, о прекращении дела об изнасиловании. Зато в кино есть это честное лицо, эта притягательность спокойной силы.

В общем, сталкиваются две позитивности: принцип низовой советской власти и принцип низового разделения властей. Оба правы. Частично.

Но, главное, все – с перегибами. И народ. И сельский. И горожане.

Вроде, и – тысячелетняя страна… и – пассионарность так и фонтанирует в то же время. Чуть что, и – в драку. Чуть что, и – наказать.

Вот и сейчас (в 1990-м)… во что впадаем?

А в 1977-м, когда пьеса пошла?..

Всё-то нам что-то не так, беспокойные.

И уж во всяком случае было в кино это столкновение ценностных интересов. Была тайна: а какой сврехценности ради – это столкновение.

Не то, что теперь, когда сверхценность выяснена - деньги.

Так не кончить ли тем же Ипполитом Тэном?

“…и мы видим ее [нидерландской живописи] упадок в начале XVIII столетия, когда, снизойдя до второстепенной роли, - этот край уступает первенствующее место Англии и становится лишь простым банкирским и коммерческим домом, хорошо устроенным, хорошо управляемым, уютным, где человеку можно привольно жить в качестве благоразумного гражданина, без всяких честолюбивых стремлений и особенно — сильных душевных тревог” (С. 11).

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/126.html#126