Кинбер – фамилия моего двоюродного брата. Он вот-вот умер. Фима.

Имя его в моём сайте упомянуто трижды, а анонимно – несчётное число раз. Потому что он был источником моих вдохновений – очень уж был умён. Когда мы играли в детские умные игры, - он на 10 лет меня младше, - я никогда не мог у него выиграть. А в споре я никогда не мог его переспорить, по крайней мере, чтоб он согласился. Математик он. Прикладник. Сделал много, как мне кажется, открытий там. Оставил след на земле. Помимо сына.

Для меня человечество вместо Бога. И всё я меряю пользой Ему.

И всё-таки как-то щемит, насколько исчезающе мало каждый из нас оставляет этому человечеству. Как мало тех, кому я смог даже просто сообщить о его смерти, - как мало тех, кто его и меня знал лично.

А он, мне кажется, перед итогом жизни, когда ещё работал и был здоров, уже не очень-то и ценил то, что удалось для человечества ему. Я, мне кажется, счастливей. Субъективно счастливей. Ибо примет ли будущее хоть что-то из того, что я написал, объективно не известно, но я надеюсь. А что написал он – уже принято. Ему несколько недель тому назад дали звание почётного профессора. Сообщили жене. А она ему не сказала. Чтоб не расстраивать. Наверно, так и не сказала. Он же расстроился б оттого, думаю, насколько это незначимо для его лично, ибо на человечество ему стало наплевать.

Из человечества и сейчас достаточно мало тех, кому понятно, что он делал на Земле. Дальше будет хуже. А вот со мной – чем чёрт ни шутит – ещё что-то может и вытанцеваться. И тогда со мною будет он – вот в этом моём сайте. И я сейчас ещё добавлю.

Самое-самое, что с ним связано – это я спознался через него с иррациональностью.

Мы жили в одной квартире. Ему уж было года два, он ходил. Мне, значит, 12. И вот раз ходит он, что-то мурлычет и держит двумя ладонями две спички (придавливает ладони к торцам спичек), - две спички, всунутые, каждая, в левое и правое ухо. Подошёл ко мне такой, красуясь. Я поднял обе руки и хлопнул ладонями по его ладоням.

Пробил одну из барабанных перепонок.

Описывать внешнее я не умею. А внутреннее – умею, но подзабыл по прошествии 70 лет.

Меня даже не наказали, понимая, в каком ужасе от себя был я сам.

И вот я теперь очень чувствителен к проявлениям ницшеанства в произведениях искусства. Мне кажется – да простится мне похвальба – я более других преуспел в этом чуянии.

А вот как ещё он повлиял на мою душу.

Я хоть и мечтал в школе стать астрофизиком, в итоге струсил. Решил жизнь прожить в серости и стал инженером. Следуя в чём-то маминому поступку: она не отпустила меня, десятилетку, в школу при Академии художеств, куда меня ей, - бывшей там проездом, - предложили меня отдать. Но что-то во мне бурлило, и я, самообразовавшись, стал писать об искусстве. О Чюрлёнисе, в частности. А у того есть финитные картины (о конце свете). И я после долгого перерыва вернулся к астрофизике. И тогда только – позор! – мне стало известно о Большом Взрыве 13 млрд лет назад и о возможном схлопывании всего вообще в первоатом ещё через 13 млрд лет. И испугался. Как это ни смешно. – А все свои внутренние проблемы я изливал ему, Фиме. И он сумел меня успокоить. Хладнокровнейшим рационализмом без капли насмешки надо мною: “Это слишком далеко в будущем”. – И я успокоился.

А при всём рационализме он был чувствительным очень. И я не раз доводил его в письменных спорах – он писал – до сердечной боли. Он в рационализм, подозреваю, от чувствительности бросился. Я в споре совершенно безжалостен. Как какой-то нечеловек. А он был человек.

Когда мы ссорились, я не понимал, как мне продолжать жить без него. Ибо моя жизнь – особенно на излёте – стала исключительно жизнью ума. А умней его собеседника… Нет, был ещё один. Тоже уже нет.

Ко всему привыкаешь… Мне пришлось отказаться от собеседований с умными людьми, когда они заболели.

Я могу только порадоваться тому, что он не мучался, умер во сне. И руки его держали жена и сын.

А каковы мои-то будут последние дни и минуты…

Вот и всё.