Почему читаешь повесть, и плакать хочется на каждой строчке?

Это “Кубик” (1968). Валентина Катаева. Того, что “Белеет парус одинокий” написал в 1936 году… А в 20-м был в офицерском заговоре по захвату Одессы врангелевцами… Случайно не расстрелян красными. Умер он в 86-м, а в 68-м ему был 71 год, и, наверно, он оглядывал жизнь, как бы итожа её, как бы пребывая уже в вечности. То есть, по ницшеански.

“Автор публицистической повести “Маленькая железная дверь в стене” (1964). Начиная с этого произведения, сменил писательскую манеру и тематику. Свой новый стиль назвал “мовизмом” (от фр. mauvais “плохой, дурной”), неявно противопоставляя его гладкописи официальной советской литературы” (Википедия).

Таково первое предложение. Повесть написана от имени вспоминающего свою жизнь эмигранта первой волны во Францию. Но так написана, словно тот временами как бы какой-то машиной времени перемещается во времени обратно, в дореволюционную Одессу, оказываясь “на одной из четырех тенистых улиц дачной местности “Отрада” в начале этого века”, и там… читаешь, и переживается каждая секунда как немыслимая ценность, которую невозможно задержать, словно воду в ладонях. Не мовизмом бы назвать этот стиль, а минизмом – такое всё житейски незначительное описывается, а… сверхценное.

Вспоминается такой же мини-случай через лет 6-7 после того, как написан был “Кубик” (факт, пока имеющий только то отношение к повести, что происходил тоже в Одессе). Я сидел с маленьким сыном на пирсе пляжа в Аркадии, под ногами у нас, нас не доставая, ходили гладкие волны. И сын уронил в воду свой носочек.

Там было глубоко, я был одет, прыгать в воду не хотелось, и я очень не люблю глаза в воде открывать, рядом никого из плавающих не было. Носочек медленно погружался, становясь всё хуже и хуже видным. Пропадал навсегда.

То ли мы с женой уже успели воспитать сына в мещанстве, то ли, наоборот, ему приоткрылся ницшеанский взгляд на действительность. – Он заплакал.

Опять вспоминается… Как я первый раз пришёл в Отраду. Один. Студентом, на практике, с севера, с континента.

Обрывы уже были срезаны, во избежание оползней, и усажены зеленью. Деревья ещё не выросли, полынь же – вполне. А берег там высокий. Так что ширина склона – большая.

Я мало где бывал и мало что видал…

Дело было к вечеру. Июнь. Тишь. Солнце – за спиной. А передо мной… Три бесконечности, протянувшиеся на 180 градусов в стороны: ярко-голубая – неба, ярко-синяя – моря и ярко-зелёная – травяного склона. “Рай”, - сказал я себе мысленно.

А это ж – Абсолют. И, коль скоро я атеист, то ницшеанское, значит, настроение мою душу пронзило.

А полвека назад отсюда, с Отрады, только в июле, в такую же тишь катаевские девочка и мальчик запускают монгольфьер из папиросной бумаги на проволочном каркасе с горящей промоченной спиртом ваткой под отверстием в бумаге:

И пространство тут – какое-то не обычное, а метафизическое (“Всё вокруг было тягостного штилевого цвета”), и взгляд на это пространство – как из космоса (“в открытое море по направлению к Констанце, к Турции, к Босфору, к Стамбулу”), и время – непонятно что (“даже полная луна на еще дневном небе казалась нарисованной мелом”), и движение – не движение, а что-то заколдованное (“стал уходить в оцепеневшее небо, давая понять о своем движении вверх только тем, что он стал уменьшаться”), и “Эвксинский” уже отдаёт Вечностью, потому что так называли Чёрное море древние греки две и более тысячи лет назад.

Но это не Вечность Рая. Рай – соучастник радости своих обитателей. А тут – безразличие к маленькому горю. Безразличие и неба, и моря, и дельфинов.

И всё тут кончается мини-трагически.

Пришлось на покупку папиросной бумаги, гуммиарабика, кисточки, спирта экономить на свечке в церкви, на просфорке, на дарах, и… врать, врать, врать маме, что всё поставил, купил, положил.

Не прошло похвастать перед девочкой кремушками, подбить из рогатки воробья, не испугаться темноты в подвале… И “очень скоро Санька умерла от дифтерита”… И так далее… Кончается повесть кризом Мосье Бывшего Мальчика в своём подвале с винами, кризом, во время которого он увидел Саньку…

Я бы, конечно, сумел описать майскую парижскую ночь с маленькой гелиотроповой луной посреди неба, отдаленную баррикадную перестрелку [речь о восстании “новых левых” в 1968 году, якобы-ницшеанцев, если рассудить, потерпевших поражение] и узкие улицы Монмартрского холма, как бы нежные детские руки, поддерживающие еще не вполне наполнившийся белый монгольфьер одного из белых куполов церкви Сакре-Кёр, вот-вот готовый улететь к луне… – но зачем?”

Само ницшеанство зачем воспевать, что делал во всей повести, раз оно так омассовилось в бунтарях-студентах.

Так кончается повесть.

Ницшеанство пессимистично. И потому нельзя согласиться – хотя бы для “Кубика” - что у Катаева это не так:

“В отличие от богоборца Бунина Катаев был человеком безрелигиозным. Если говорить о Боге, то богом была для него сама жизнь. Дионисийское начало в нем бурлило и неистовствовало. Изумительная в своих бесконечных проявлениях жизнь для Катаева существовала “сейчас и здесь”. Поэтому Вечность, звучавшая для Бунина глухо, мрачно и безысходно, для Катаева парадоксально укладывалась в ту же солнечную формулу “сейчас и здесь”. Так было в юности, но упоенность красотою мира осталась у Катаева навсегда” (http://www.dagdiplom.ru/catalog/7/1654/).

Не навсегда. Потому и хочется плакать – от навсегда преходящего мига жизни, мига бесконечно ценного, и оттого всё так – хочется сказать – возвышенно.

Хочется, но нельзя. Потому что возвышенно-то то, от чего не хочется плакать: от Рая. В котором Вечность – непреходяща. В котором прекрасное мгновение хочется остановить, а не насладиться его хрупкостью и навсегда уходом в небытие.

То есть, я был не прав давеча, из одного лишь атеизма выведя себя, приобщившегося к Вечности, ницшеанцем. Мне не хотелось плакать от счастья лицезрения “Рая”.

Аристократическая белогвардейская душа Катаева излила себя. Он в хрущёвскую оттепель мог лишь замёрзнуть. Что если социализм будет вылечен, а аристократизм и эстетика окончательно опошлены, когда будут удовлетворены “возросшие колхозные культурные потребности”?!.

То ли дело – моя будущая жена (это её шутка про “колхозные”), надеявшаяся в те же годы именно на излечение… социализма:

Чем не тоже Абсолют? – “Ну, вот и всё”, “Навсегда”… Чем не тоже околдованность? – “ничего не заметил”, “Дверь тихо запела, приоткрылась”… Чем не похоже странное что-то с движением? – “Враз хлопнули парты… и класс пуст”, “Косы подлетели к задней парте и бессильно повисли”… Не метафизика ль необъяснимая: “пропустила в класс маленький, любопытный носик”, “Косы подпрыгнули, мелькнули у двери и исчезли”?

Вот тут-то как раз и есть это “сейчас и здесь”. Радостное в самой своей бурной контрастности (“нескладный длинный юноша”, “нескладно топтался”, но “необыкновенную Витину улыбку – такую голубую, нежную, детскую” или “любопытный носик”, “два непоседливых глаза”, однако “тихо, но твёрдо сказала”).

Только это противоречивое “сейчас и здесь” для того и присутствует, чтоб кончились все противоречия в будущем навсегда! (В этом и перекличка с больным в то время социализмом.)

Как цель ни страшно звучит, будучи названной, произнесённой (“Глаза сразу потухли и сделались удивлённо-задумчивыми, с лица медленно сползла краска”)…

Гётевское (или всё же фаустовское?) “остановись, мгновенье, ты прекрасно!”… С акцентом на “остановись”…

Но всё же “сейчас и здесь” присутствует, а “Продолжение” всего лишь “следует”. Вмешивается автор собственной персоной. Следовательно, художественный смысл этого отрывка в гармонии “сейчас и здесь” и “Навсегда”. – Это идеал типа идеала Высокого Возрождения, когда исторический оптимизм праздновал своё торжество.

А у Катаева наоборот, можно сказать. Его повествователя, эмигранта, хочется отождествить с самим Катаевым, жалеющим, что сам не эмигрировал, избегнув расстрела красными, и тогда б имел возможность в жизни, а не в воображении,- тогда б имел он возможность, как и его повествователь, причаститься такой степени красоты неизбывной преходящести мига. (Белоэмигранты ж в принципе не могли приехать на родину, пока не произошла реставрация капитализма. А что стоило Катаеву из Москвы поехать в Одессу? Да и вообще, не серость ли, даже и будучи выездным, - жить и жить, жить и жить в стране-болоте мещанства. Там и сям такого мещанства, которое хочет думать само про себя, что оно им не является.)

И вот у Катаева не “сейчас и здесь”, а сладостно-горькое “тогда и там”.

И пахнет тем, что я не ошибаюсь. Вот, что я читаю в другом месте, в диссертации, посвящённой Катаеву:

“Новый тип культуры, который возник на исходе XIX — начале XX веков и получил название модернистского, рождён глубочайшим разочарованием и сомнением в реальности и достижимости мировой гармонии. Это мироощущение было наиболее отчётливо оформлено в философской мысли А. Шопенгауэром и Ф. Ницше. На перекрёстке веков стало очевидно, что не поддающаяся гармонизации объективная реальность оставляет один выход – бежать в мир своей души <…> применяя формулировку М. Бахтина, можно сказать, что своё сознание автор-модернист переживает как бы объемлющим мир, а не вмещённым в него” (http://www.dissland.com/catalog/hudozhestvennaya_kartina_mira_v_memuarnih_proizvedeniyah_v_p_kataeva.html).

Это ж моё “оглядывал жизнь, как бы итожа её”.

Вмешивается тут автор, это его голос слышится в голосе повествователя.

Но он вмешивается, не чтоб снять противоречия, а довести их до максимума.

Нет. Это автор-повествователь на второй странице повести знает, что очень скоро Санька умрёт, и до настоящей любви не дойдёт, дойдёт только до того, ученика младших классов, согласия: “Будь”, - в ответ на её: “Теперь я буду твоя повелительница”. (Тот просто честно признал её превосходство: она не испугалась темноты, а он испугался. Это ещё не любовь.)

Зато читатель, и не зная ещё ничего, вмешательством автора-повествователя уже погружён в какое-то виртуальное пространство: могло быть так, или так, или так…

Знаете, что угол падения луча света на зеркало равен углу его отражения? А знаете, что при этом путь луча от предмета, отразившись от зеркала и попав в глаз, - что этот путь оказывается самым коротким из всех мысленно возможных путей, при которых угол падения на зеркало не равен углу отражения? Как будто перед полётом луча была произведена разведка всего пространства, и только после неё был намечен самый короткий путь, доведён до луча и отдано распоряжение лучу следовать так и только так!..

Виртуальность…

Вот во что бросает вас ницшеанец Катаев.

В какой-то странный мир.

Но мало, что он странен. Иная виртуально возможная судьба чрезвычайно ценна. А есть какая-то злая предопределённость, что именно она-то и не свершается.

И тут ни-че-го нельзя поделать. Полное бессилие.

Если не смотреть на всё эстетически – как это красиво: видит око, да зуб неймёт.

Зато эстетично.

Противоречия – это художественность.

Могла б быть любовь, а…

Как не плакать? Мысленно.

Читать и мысленно плакать.

“Неужели этот мальчик тоже я?..”, - так начал повествование эмигрант-повествователь, уверенный на старости лет, “что время никуда и никогда не идёт”.

Через несколько смертей других, каких-то взаимозаменяемых, девочек и мальчиков (из чего видна его вера в эфемерность этого мира), почти мистически связанных передающимся друг другу мифом про повсюду в Одессе написанные буквы “ОВ” (одесский водопровод, как оказалось), - мифом про воровскую метку и возможность обогатиться, - повествователь-эмигрант, в качестве интуриста к чему приводит свою подругу у одесского побережья?.. Где никакие радужные воспоминания детства не подтвердились, где “всё это превратилось в низкую полосу чёрной земли, протянувшейся над невыразительной морской водой, и бедный солнечный закат некрасивого, небогатого, какого-то ветрено-красного, степного цвета под бесцветным небом… И не слишком длинный силуэт города, некогда казавшегося лучшим в мире…” - До чего он довёл свою подругу у двух ноздреватых скал с зелёной бородой тины и водорослей, где училась плавать Санька?

Так, может, и у меня сантименты, когда я, - тоже эмигрант, тоже из Одессы, и по старости мне уж её не видать, - читаю мовистскую вещь Катаева? Или я плачу по своей жене, одесситке, так любившей море, и в юности такой противоположной своему современнику, позднему Катаеву? Плачу по ней, умершей, и ещё школьницей предсказавшей свою судьбу со мною: “Навсегда”…

Просто старческая сентиментальность?

Нет.

Я остался такой же, как моя будущая жена в юности. А слёзы на глаза наводит всё же пронзительность ницшеанства, какой он мне ни враг идейный. Абсолют всё же.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.topos.ru/article/literaturnaya-kritika/ukatali-sivku-krutye-gorki