С. Воложин

Артист, упоенно вспоминая стиляжью молодость, сочно живописал, какие откровения мерещились им, не понимающим по-английски, в словах песни. И какими ерундовыми они, слова эти, оказались,- спустя остепенившие их годы и в результате наступившего какого-то все же овладения таки ими английским языком. Оказалось, что в той песенке паровоз кричал: “Чу-чу!” И все! Но - мол - молодость!.. Как это было прекрасно!

Мне вспомнилась эта невнятица,- и я не постеснялся ее в таком невнятном виде воспроизвести, когда я прочел другую невнятицу, открыв наугад новую книгу Ефима Ярошевского “Провинциальный роман(с)”, названную так по названию самого крупного произведения в книге. Вот где у меня открылось:

Чем я отличаюсь от изображенного юмористом ностальгирующего стиляги когдатошнего? - Тем, что по-прежнему не понимаю,- если и не слов (они русские), то их связи. Это раз. Два - я не в русле того духа, который породил джаз, его любителей, а также родственные им поэзию и ее почитателей, к которым относится Ярошевский и его клака.

Клака. Я не оговорился. Недавно я по приглашению Ярошевского же был на богемном поэтическом представлении, где Ярошевского почитали как своего предтечу. Так там явно была клака, призванная препятствовать возможному возмущению консервативно-нравственных слушателей (которое, правда, не возникло), а также поднимавшая на ура всякую экстравагантность (мат в золотом зале литературного музея все же звучал неуместно,- коробило и самого Ярошевского,- так клака скрашивала впечатление своими одобрительными криками и аплодисментами). Даря мне книгу, Ярошевский и меня попросил,- зная мою прямоту и простоту,- не писать о ней отзыва в печать или, по крайней мере, показать ему предварительно. Видно, подобное творчество не может себя чувствовать хорошо без некой обработки его адептов.

Мы по-прежнему отстаем от Запада, продвинувшегося далеко вперед на пути к индивидуалистическому и супериндивидуалистическому идеалу или вообще на бездорожье отсутствия какого бы то ни было идеала, и нас надо адаптировать к соответствующим проявлениям культуры, ибо естественно - они нам претят.

Но лично я считаю себя ущербным за то, что не могу вжиться в мир Ярошевского: что если тут есть-таки во что вживаться! Восхищает же меня суперэгоист-сверхчеловек, супервумэн, ницшеанка-акмеистка Анна Ахматова... Завораживает же своей звуковязью давно и совсем лишившийся идеалов Иосиф Бродский... Ведь очень мне душепротивны их идеалы или безыдеальность. А вот, поди ж ты, побеждают они меня, пусть и редко и на краткий миг. А Ярошевский - нет. Неужели все дело в разнице талантов? Нет ли тут моей глухоты? Не слишком ли высок и прочен во мне вкусовой барьер, не допускающий анархию словесных связей в стихах Ярошевского почувствовать как счастье освобожденной стихии.

По чему здесь ностальгия? - По ералашу какому-то?

Сны - все-таки что-то противоположное заварушкам, если, конечно, сны не кошмарные. Надо думать, что все-таки не кошмарные, глядя на другую пару:

Столкновение чего-то неспокойного со спокойным. Или подобное:

Или еще:

Прозрения, думаю, не коллективистского свойства. Так что и тут - крайности.

Или это все есть так называемое “соединение несоединимого”, принцип барокко, принцип мудрости? Отстраненности временно`й, все сглаживающей и прощающей...

наглядный урок прошлого примирения националиста с шовинистом, оцененный лишь спустя годы и годы? (Если эти Гедали и Иван не неведомые мне персонажи, выражающие нечто иное.)

Но и то и другое: конфронтация и примирение - проявляют себя невнятно. Ералаш - в прошлом, ералаш - в оценке нынешней...

Барды, движение авторской песни - были совестью эпохи застоя. Можно бы их уважить... Но уничижительное “слюнявя пальчик” отметает уважение. За что так? Уж не за идейность ли бардов, как правых, так и левых, столь уязвляющую певцов безыдеалья?

(Дат, как и раньше, у Ярошевского нет. Почти нет. Когда написана “Ностальгия” не ясно. Ну, предположим, недавно.)

Эти певцы безыдеалья, впрочем, в свое время были в чем-то правы: застоя ни правые, ни левые барды не поколебали:

Глядя из сегодня (если, повторяю, “Ностальгия” написана “сегодня”),- глядя из сегодня, впрочем, можно было бы признать, что общественное мнение как-то менялось от тогдашнего вольномыслия и что без тех изменений не было б и свержения тоталитаризма, без чего, в свою очередь, немыслимо было б и издание обсуждаемой книги. Но. Если и в новейшем времени не видеть ценности, то мир вечен в своей неустроенности, и пофигизм, насмешливость и ирония - всегда в чести у таких людей.

И в чем же тогда ностальгия, если ничего не меняется?

Ералаш.

В первом сборнике стихов “Ностальгия” тоже была. Но там было первое стихотворение - “Ретро (юность)”, которое - единственное - я понял. Оно отличалось ото всех остальных и было, видимо, самое раннее (дат и там почти не было). И я поостерегся говорить о чем-то другом, кроме понятого. Но с тех пор я прочел “Провинциальный роман(с)” и понял, что безнадежно понять давно и вполне во всем разочаровавшегося человека, если он не в силах сдержать свой творческий потенциал. Поэтому я посмел теперь говорить о “Ностальгии”.

Буквально перед Ярошевским мне довелось читать позапрошловековую монографию, а в ней - о раннем Людвиге Тике, одном из отцов немецкого романтизма. Автор, Гайм, явно не преувеличивая достоинств романтизма, спустя век после его возникновения довольно трезво и нелицеприятно описал творчество Тика. Я читал и поражался повторяемости психологических типов в эпохи перемен. Передо мною, как живые, со страниц Гайма вставали Групп с его ерническим литературно-художественным изданием 2001 года - “Пушкин и... советская власть” - и Ярошевский с его написанным в 70-е годы, в эпоху застоя, “Провинциальным роман(с)-ом”, худо-бедно разобранными мною недавно же.

Смотрите. Гайм.

[Разбираемая книга поражает, как минимум, количеством опечаток.]

Уж с ничтожеством общественной жизни у нас не хуже, чем в Германии 230 лет тому назад.

И все-таки не так уж плохи дела у Тика, а следовательно, может, у Ярошевского.

Тик вошел во все энциклопедии...

Я понимаю. Когда наступает эпоха перемен, находится много читателей, потерявших царя в голове. И им приятно находить отголосок своей потерянности в раздерганном, дезориентирующем произведении своего современника. И не важно, как оно сделано.

Я не принимал этого во время о`но, а когда пробовал принять - меня угнетал стыд. Теперь я получаю удовольствие от акта понимания чуждых мне явлений культуры.

Итак, я жажду понять и принять раздрай Ярошевского.

И мой бог смилостивился надо мной.

Я отыскал среди мною нечитанных еще у Ярошевского рассказов последний, надеясь, что он - последний и по времени написания (даты и тут не было) и что он, может, отличается организованностью. И, оказалось, так и есть.

То есть идеала по-прежнему у автора нет. Зато построено повествование по принципу минус-приема. Этот пенсионного возраста Ярошевский вжился (вспомнил?) в маленького мальчика, может, еще довоенного и нарисовал пейзаж его души в минуты, когда он проснулся, а где-то неподалеку хлопочут по хозяйству мама и бабушка, и лето начинается, и природа - в деревне дело - близка и очаровательна, и все-все хорошо... Было. В золотом веке человека и человечества...

И чем осязательнее, так сказать, это написано, и чем четче осознаешь, какой это потерянный человек написал, тем - вполне по закону Выготского - пронзительнее ощущаешь отсутствие теперь в жизни того, что было.

И я был тронут. Наконец.