Если правда, что художественный смысл литературного произведения нельзя процитировать, то слова "Рио-де-Жанейро", как символ яркости капитализма, не могут быть идеалом Ильфа и Петрова в их славной дилогии.

Если знать, что Бенедикт Сарнов не понимает, что художественный смысл нецитируем, то его заявление по данному вопросу нужно понимать, может, и наоборот. Заявление такое: "С полным основанием сегодня мы можем сказать, что преступно было не использовать для нужд общества… энергию Остапа Бендера. (Не его одного, разумеется, поскольку он – образ собирательный, а множества Остапов Бендеров)… И об этом, в сущности, и написана дилогия Ильфа и Петрова. Фигура Остапа - это гимн (независимо от желаний и намерений авторов) самому духу предпринимательства" (Опрокинутая купель. М., 1997. С. 121).

В подтверждение своей мысли Сарнов, процитировав признание Петрова, что они не намеревались Остапа делать главным героем, пишет: "…с Остапом Бендером у них, в сущности, произошел тот же казус, что у Пушкина с Татьяной, которая "удрала штуку": неожиданно для автора и против его воли вышла замуж за генерала…безошибочный художественный инстинкт, подсказавший им, что этот поначалу эпизодический персонаж… являет собою главное их художественное открытие" (Там же. С. 120).

То есть он признает, что есть творческие аналогии в истории искусства.

А если есть и аналогия путей изменения идеала? Например, развилки на пути…

В чем художественный смысл "Евгения Онегина"? – В открытии "неустроенности жизни и сомнения в возможности ее устроить" (Лотман. Пушкин. С.-Пб., 1995. С. 442). Пушкин из-за краха революций в Западной Европе открыл реализм. А был ли в принципе другой способ реагирования? – Был. Такой, каким и пошла, - поколебались лишь единицы, - основная масса будущих декабристов: в направлении инерции - в экстремизм. Политический. И был же ему соответствовавший духовный. Что если Ильф и Петров тоже пошли в направлении инерции? Что если они во второй половине 20-х годов ХХ столетия огорчены, КАКОЙ социализм стали строить в СССР. Опускание на землю НЭПа многих разочаровало. И после отказа от НЭПа ориентация на обывательское большинство населения, на темноту и серость, сохранилась.

Я в настоящую истерику впал когда-то, читая некий эпизод в "Двенадцати стульях", и не читал дилогию много-много лет, а потом открыл наобум, начал читать и так грустно стало.

Это такая печальная вещь! Такое сожаление о всеобщей серости! - Вспомнилось, недавнее тогда, выступление Фиделя Кастро, его слова, что хоть материально социализм не очень обеспечивает, зато в культуре открывает буквально безграничные возможности (на Кубе, может, и не такой был духовный тоталитаризм, да и в СССР мне еще было и было, что осваивать). И так жаль стало, что совсем не на культуру был ориентирован главный интерес у нас. – Вот так подействовало перечитывание.

Чем, по большому счету, отличался этот образованец Паровицкий от остальной мелюзги, которую обхохатывали в дилогии Ильф и Петров?

Зося… Луч света в сером царстве:

Маленьком! И здесь же авторский голос. Насмешников.

Пушкин тоже, начиная "Евгения Онегина", собирался писать нечто сатирическое. Скептицизм и сплин Онегина осмеивать собрался – с точки зрения идейного продекабриста. Но… Пушкин – как бы протрезвел от краха иллюзий. А Ильна и Петрова занесло (если допустимо считать, что история в чем-то повторяется и можно сравнивать 1823-24-й год с 1926-31-м). Пушкин принял действительность и отказался писать сатиру, а Ильф и Петров не приняли. Потому они сатирики. А не потому, что таков уж был их художественный талант, как это пишет Сарнов.

Что такое сатира, когда она дает широкую картину жизни? Именно широкую, а не осмеивает отдельные стороны? (А дилогия, по-моему, дает широкую.) – "Сатира, по определению Добролюбова, борется против "главного существенного зла", она должна явиться "грозным обличением против того, от чего происходят и развиваются общие народные недостатки и бедствия"" (Словарь литературоведческих терминов. М., 1974. С. 341). И если у Ильфа и Петрова сатира в 1931-м году не "в лоб" (вопреки Сарнову) выступила против социализма, то не (по Сарнову) за контрастный, а потому яркий, капитализм. Она заступилась за другую яркость, за культурный экстремизм, можно сказать, – за какой-то немыслимый строй, о каком в те же годы мечтали Андрей Платонов и Евгений Замятин (тоже некие экстремисты идейно-стилистические).

Ведь какие-то духовные потенции были у того же Паровицкого. – Что там после мяса? – "Потом на Урал поедем на практику". (Магнитогорск перепостроили в 1929-31 годах.) Ведь великой стройкой веет. Яркостью. Не только материальной.

Что-то тревожное происходит. И совсем не мелкое. Коллективизм не осмеивается. И когда студенты поодиночке и группами сбежали от одного вида вываленных Остапом из чемодана денег, осмеивается он, а не они. Ильфу и Петрову было из-за чего НЕ трезветь, а яриться: такой человеческий материал загубила советская власть! И острая жалость за Остапа – потому же: другую советскую власть, преимущественно на культуру ориентированную (а не на образованщину, что нужна была для индустриализации), артистичный Остап принял бы наверно.

И это в каждом кусочке обоих романов чувствуется.

Что: на непредприимчивых нэпманов зло горит у авторов? Что не могут непересекающиеся ниши существования себе выдумать – веками не привыкшие к рынку россияне? Или авторов задрал "культурный" акцент их конкуренции ("Безенчук и "нимфы" названа первая глава "Двенадцати стульев")? Смертельной скукой веет от российской провинции, а ведь самая политически передовая, мол, страна человечества. Сдвинется она в культуру, как же…

Или не над фальшиво натягиваемой на себя культурой смех в сцене спора о вегетарианстве (в столичном общежитии имени монаха Бертольда Шварца – монаха!), - в сцене спора между начитанными чертежником Колей и будущей портнихой Лизой, его женой, небесным созданием, любящим мясо? Или тут над советской властью смех, уже 5 лет не умеющей организовать, чтоб материально достойно жили ее граждане?

Реакционера высмеяли авторы мимоходом? – Да. Но это ж может значить, что не о такой слабой культурной политике советской власти они мечтали, и лишь в каком-то немыслимом будущем свершится их идеал (из-за удаленности не способный исчезнуть из их душ).

Потому не прав Сарнов, написав: "Хоть никто тогда еще и не учил их, как должен оканчиваться их роман, они и сами прекрасно понимали, что ни в коем случае он не может окончиться торжеством "жуликов", которым на протяжении всей книги читатель уже привык сочувствовать" (Там же. С. 114).

Сарнову ж не понять, что тут не просто сочувствие, но и противочувствие. Жуликов только он, Сарнов, взял в кавычки. А в романе они без кавычек.

Чтоб выразить свой идеал, достижимый лишь в сверхбудущем, авторам как раз и нужен был главный герой супермен, способный чуть не чудесно ублажать себя в настоящем. И раз уж у них не произведение драматического рода, а сатирического, – именно рода (Словарь литературоведческих терминов. С. 342), - то и убить надо именно такого: сверхжулика. Это не то убийство, что в трагедии: герой умер – дело его остается жить в душах зрителей. Не просто артистизм нам завещает Остап. Не дух предпринимательства (Сарнов. С. 121). А - даже в виде намека или иносказания не цитируемое.

Впервые опубликовано по адресу

http://topos.ru/article/5355