Максиму Ефимкину пришла в голову забавная мысль: вывернуть наизнанку рассказ Евгения Антонова "TEDDY THE BEAR (СЦЕНАРИЙ ФИЛЬМА, КОТОРЫЙ Я УЖЕ ПОСМОТРЕЛ, НО НИКТО НИКОГДА НЕ УВИДИТ...)" http://www.interlit2001.com/antonov-evg-1.htm

У Антонова текст написан от имени всеведущего автора, по ходу действия все более смещающего свое повествование в зону сознания одного из двух героев рассказа (Ежи и Тэда), охотников на медведя-шатуна. Даже и в название перекочевала смещенная точка зрения. Это слегка на наших глазах тронувшийся Ежи является тем "я", который "уже посмотрел...". Имеется в виду, что Ежи — это следует из рассказа Антонова — никому не рассказал подробности случившегося на охоте. А до властей в том диком уголке далеко, и люди от Ежи отступились. Рассказ отдает жутью и мистикой. Впечатление, сначала Тэда, а потом и Ежи, такое, будто медведь, загрызая одного за другим охотящихся на него, приобретает тех мысли, сам изначально имея ни более, ни менее а... сознание. Автор, Антонов, сколько ни смещается постепенно в зону сознания Ежи, сохраняет все же и дистанцию от своего героя (после оборванного повествования почти что от имени Ежи и трех звездочек идут два абзаца чисто от автора). И хотя бы из-за одного этого дистанцирования получается, что Антонов не разделяет бегства своих героев из бездушного общества в как бы одушевленную природу. Получается, что герои Антонова — романтики, а сам он — реалист, следовательно, умудренный: отвратительным обществом не сломленный, но и подчиняющийся ему в какой-то мере.

Всей этой формальной сложности и художественного смысла рассказа Антонова Максим Ефимкин не понял. Или понял, но не принял. И потому, может, вывернул рассказ Антонова наизнанку (http://www.interlit2001.com/efimkin-2.htm).

У него повествование ведется от имени медведя-шатуна. Это животное не стадное, и его "шатунство" (некое, конечно, отклонение от норм поведения медведей) не дает ассоциации с романтизмом, с бегством от низменного общества. Три звездочки в конце отделяют поток сознания (и соответствующее повествование) медведя от слов автора от своего имени, слов, подтверждающих правильность мыслей медведя об охотнике как о сошедшем с ума и несчастном. Противопоставление двух частей, разделенных звездочками, оказывается чисто формальным, не несущим противоречия, не возбуждающим, соответственно, противочувствий. И не из чего тут родиться катарсису, возвышению чувств в душе читателя.

Некоторая сказочность (мыслящий все-таки медведь) сохраняется. Следовательно, некая тень романтизма, исповедуемого автором, остается. Но этого как-то мало, чтоб впечатлить. Тем более — не склонных, думается, к романтизму нынешних читателей.

Впрочем, если Максим Ефимкин целился всего лишь на развлекаловку (формально вывернул-таки наизнанку рассказ Антонова, а слог сымитировал, и это в какой-то мере займет скучающего читателя, если тот догадается сперва прочесть Антонова), то сойдет. Произведение для развлечения есть предмет утилитарный, относится к прикладному искусству, а не к идеологическому с его обязательно глубокими ассоциациями. С Ефимкина тогда и взятки гладки.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.interlit2001.com/kr-volozhin-5.htm