Я уже давно живу на свете и помню, - это было в середине 50-х годов, - как джаз стал проникать в жизнь нашего провинциального города, как джаз считали аморальным и как в газете (я “Комсомольскую правду” тогда выписывал, вступив в комсомол, как только мне исполнилось 14 лет) честили Китай – за то, что там джаз запрещают.

Мне джаз тоже не нравился. Как-то не отзывалась душа.

А душа у меня была пай-мальчика. Я был отличник, так как рос без отца и хотел скорей выучиться, начать работать и помогать маме. Я был весь тогда прагматически нацелен на будущее, и оно представлялось благим. Антисемитизма я не чувствовал. Стал вообще считать себя русским. Правда, я был хиляком, двоечником по физкультуре и потому последним человеком в классе, из-за чего начавшуюся первую любовь мне пришлось затаить. И никакого бунтарства в себе я не чувствовал. Наоборот, во мне то и дело прорезался радикал-охранитель. Например, ещё до той влюблённости я едва ли не организовал слежку за одноклассником, который первым стал провожать домой одноклассницу после школы. Слежка имела задачу обнаружить, целуются они или нет. И, если да, то организовать парню бойкот. Моя плохая физическая подготовка там не помешала. И я котировался как нравственный авторитет. Но я настолько не хотел выделяться из всех, был настолько демократ, что дал себе зарок перестать быть отличником. И с седьмого класса перестал им быть, там или сям организовывая себе четвёрку вместо пятёрки. Ну и перестал сидеть на первой парте.

Запрет китайцами у себя джаза и притеснение его у нас, в СССР, мне не казался дикостью и отсталостью, тем паче, что моя многосторонняя правильность естественно отвращала меня от джаза.

А в нём был дух протеста.

Я, строго говоря, так и не научился в будущем (относительно 50-х) под него танцевать. Надо было, чтоб быть ему адекватным, переживать некую разнузданность. Я такого переживать не мог. Соответственно – танцевать.

И что я был в чём-то прав, говорит мне некая аналогия между джазом и атональной музыкой. По Адорно она есть "борьба с тоталитарными формами сознания. Предзаданные формы тональности музыкального языка есть выражение тоталитарного характера общества” (Википедия).

Просто свинг и синкопа играют ту же (бунтарскую) роль в ритме, что и атональность в ладе.

Вот – обычная мелодия песни “В лесу родилась ёлочка” (слушать тут).

А вот – со свингом (слушать тут).

А вот – ещё и с синкопой (слушать тут).

Общественное изменение в СССР шло по пути предательства социализма (свержение в итоге и произошло).

Настоящим же социализмом я (теперь) считаю ежедневное увеличение самодеятельности за счёт государства вплоть до полного исчезновения государства, что означило б наступление коммунизма и конец социализма. – Так что-то такое жило и во мне тогдашнем. Я был за мирный путь к коммунизму (которым с первых шагов, с революции, пренебрегли и возвращаться не собирались даже после достижения атомного паритета со США – тоталитаризм лишь рос). Я это для себя назвал потом, оглядываясь на Рейгана, империей Лжи. И думал, мечтатель, что ложь изживёт сама себя по мере роста. От неё наверху же откажутся, мол, оставив главное достижение – неконтрастность общества. Я стал тогда стихийным левым шестидесятником. С симпатией к традиции, а не к бунту. И, даже привыкнув впоследствии к музыкальному бунту, я не стал его любителем. Он меня не волнует.

Зато меня волнует тот факт, что музыкальная критика в СССР не смогла тогда противостоять музыкальному бунту против Порядка. – Почему волнует? – Потому что теперь опять идёт натиск мягкой силы Запада против традиционалистской России. Сможет ли художественная критика теперь Западу противостоять? – Сомневаюсь что-то. А новую революцию Россия не перенесёт. Исчезнет. А могла бы стать опять впереди планеты всей, теперь – на пути спасения человечества от смерти из-за перепотребления (капитализма то бишь).

Знать же роль свинга и синкопы – это в чём-то есть спасание России от натиска с Запада. И никакая это не дикость.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/941.html