Бессмертный… Кажется, вели кому угодно не задумываясь проговаривать слово в ответ на задаваемое, и любой на слово “художник” произнесёт “Леонардо да Винчи”.

За 4 года до смерти.

Я рассматриваю эту репродукцию тоже, наверно, незадолго до своей смерти, - рассматриваю в альбоме, подаренном мне женщиной, самой являющейся подарком судьбы мне, “Галерея гениев. ЛЕОНАРДО”, М., “ОЛМА Медиа Групп”. 2011. На странице 108 автор текста, Геташвили, в связи с этим произведением процитировал Леонардо: “Мне казалось, что я учусь жить, но учился я умирать”. И это заставляет меня всмотреться в репродукцию.

Прошло без двух пятьсот лет с тех пор, как Леонардо эту вещь нарисовал. Наверно, на эти коричневые пятна, во множестве покрывшие теперь изображение, Леонардо не рассчитывал. Тем не менее, они странно не портят, по-моему, портрет. Они как бы символизируют время, разделяющее художника и зрителя.

Я подумал: при моём упорстве (а оно у меня есть) я мог бы компьютером свести каждое пятно до цвета его ближайшего фона. Около 2000 пятен. По полминуты на пятно. Часов за 15 я б это сделал. Но стоит ли? Не позаботился ли сам Леонардо, чтоб и без этих пятен “его” общение со зрителем давало б тот же эффект веков, разделяющих нас?

Я обратил внимание на фантастическую тщательность штриховки слева, на волосах, означающей тень. Штрих от штриха, как по линейке сделанные, отстоят на фантастически одинаковых расстояниях.

Судя по тени под носом, темени под бровями освещение имеется в виду тут – сверху. И можно было б ждать, что в низах локонов вьющихся волос головы это расстояние между штрихами тени должно б уменьшаться. Чтоб тень там становилась гуще. Но нет. Нет этого. Наоборот. Там штриховка тени слабеет.

То есть перед Леонардо не стояла задача сделать, по крайней мере, эти локоны, как живыми. – Не хотел ли он создать обратное впечатление – истаивание себя, когда-то (для нас “когда-то”) живого? – Точно! Хотел! Смотрите на истаивание его лысины в волосах, а тех, вверху, – в фоне. Да и в бороде внизу по центру – то же!

Он, изобретатель сфумато [объединения всего с ближайшим окружением "без черты или края, как дым" (итал. fumo) свето-воздушной средой], здесь объединил – для нас – себя-существовашего с – для нас же! – несуществующим.

Он прозорливо угадывает, что сперва мы, потомки, будем просто без волнения, - как его современники, - смотреть на его картины. А через какие-то сотни и сотни (или тысячи – какая разница?) лет люди и вовсе забудут его, как забыли изобретателя колеса (как мы, подавляющее большинство, уже забыли, что наизобретать успел за жизнь Леонардо). Само знаментейшее сфумато… При нём, чего доброго, элита общества поголовно знала, что это за сфумато он изобрёл. А через 500 лет… Сколько из элиты теперешнего общества знает, что такое сфумато?.. Кажется, знаменитый и модный теперь художник Сафронов (если не он – он меня простит) в прямом эфире перед телекамерами не так давно говорил, пока ещё поражая смелостью, что он не считает Мону Лизу красивой женщиной. И большинство зрителей тайно с ним соглашались. И так начинается Забвение. – И вот об этом-то в своём “Автопортрете” и ведёт художник разговор с потомками, до которых это произведение ещё сумеет дойти хоть как-то сохранившимся. (Вон, через 500 лет – уже 2000 пятен…)

Тут я хочу перейти на свою, зрителя, мизерную личность.

Может, от острого переживания мизерности (всё-таки как-то представимо, что я б добился успеха в своей деятельности художественного критика или даже, - да простится мне! - мыслителя), - от острого переживания своей мизерности меня очень (ну очень!) соблазняет ницшеанство с его метафизическим бессмертием в вечности. Но соблазняет, как и полагается мизерному, бездеятельно. Так вот такому мне очень ясно становится, что Леонардо – далеко не ницшеанец.

(То не важно, что Ницше жил через три с половиной века после Леонардо. Просто до него философам не пришлось возвести на философскую высоту те принципы, которые всегда, собственно, бытовали в жизни более или менее. Те же тираны эпохи Возрождения – яркий тому пример. Но они просто не были философами. Даже Макиавелли. Еретики, правда, были. Да они мало известны. Так что ницшеанство как образ жизни было всегда. И Леонардо тоже с ним сталкивался и даже с ним боролся. См. тут.)

Так вот. Ницшеанство – идеология экстремистская, а художественные творения Леонардо – воплощение Гармонии. В соответствии с нею Леонардо не нужно Вечности. И бесконечности. В этом смысле и надо, наверно, понимать его прозрение к концу жизни: “Мне казалось, что я учусь жить, но учился я умирать”. Смерть – это полное исчезновение. Полное! Тот же Геташвили в тех же словах об “Автопортрете” написал: “О чём думает великий мудрец и художник, ни разу в тридцати тысячах своих строк не упомянувший Бога?” Никакой вечной жизни даже великих произведений искусства нет. Во всяком случае, так мог думать Леонардо 500 лет назад, когда у него на глазах пропадали его собственные работы. Геташвили пишет: “Уже через несколько лет краска на “Тайной вечере” стала трескаться и осыпаться. В 1500 году трапезная оказалась залита водой, уровень которой достиг Фрески”.

Леонардо научился умирать: ничего от него не останется. И он совершенно спокоен. Ничего такого непреходящего нет вообще ни в чём. Потому он со своего портрета и не смотрит в глаза зрителю. Он не хочет давить на него своей волей (немалой, как это видно во взгляде). Он, пока жил, действовал во имя всего лишь исторического будущего. Не больше. И если сейчас, в “Автопортрете”, он, в виду скорой смерти, впервые “заговорил” с немного более отдалёнными потомками, то он им ничего, кроме безразличия к себе, не завещает. Он – истаивает. И пятна порчи этой его работы по большому счёту её не портят.