Цветаева. Стихи. Пантелеев. Пакет.
Художественный смысл.

Бенедикт Сарнов возвышает Цветаеву: “Вопреки содержащемуся в этих стихах словесному призыву забыть о мертвых, не смущать себя памятью о них, весь лирический строй стихотворения, весь его эмоциональный заряд утверждает другое. Он говорит: колокол звонит по тебе, мы связаны друг с другом, ты – такой же, как я. А я была такою же, каков ты сейчас. Не забывай об этом. Мы все – одно. Мы все – часть человечества” (Б. Сарнов. Пришествие капитана Лебядкина (случай Зощенко). М., 1993. С. 23-24).

А “колокол звонит по тебе” это из Хемингуэя. И Хемингуэй, по-моему, всю жизнь после первой мировой войны творил, вдохновляемый идеалом того типа, который я помечаю ценностями, если двумя словами: сверхбудущее и коллективизм. (Вон и Сарнов с коллективизмом явно согласен.) Цветаева же – тоже, пожалуй, всю жизнь – выражала полярно противоположный идеал. Если охарактеризовать его тоже двумя словами, это будет: сверхчеловек и эгоизм.

Смотрите: “Как луч тебя освещает! / Ты весь в золотой пыли...” Кажется, поэтесса предлагает ценить легко достижимое счастье обыденной жизни, мещанство, грубо говоря. Просто оглянись – какая прелесть вокруг тебя. Живи и радуйся. Смотрите: “Идешь, на меня похожий, / Глаза устремляя вниз”. Казалось бы, всего только вниз. Опять – легкодостижимая радость от того, что называют “ниже пояса”. И “Кладбищенской земляники / Крупнее и слаще нет” - того же, вроде бы, поля ягода. Что за труд? Нагнись и сорви…

Не почувствуете ли вы иронии в наличии в стихе “слепоты куриной”? Нет ли какого-то негативизма по отношению к Человеку Поверхностному, только и способному, что читать “в лоб”: “Прочти… / Что звали меня Мариной / И сколько мне было лет”? Не подтрунивает ли она над слабодушным жизнелюбцем: “Не думай, что здесь - могила, / Что я появлюсь, грозя...”?

Если многими, то лирическое “я” телепает, что вот я-де – не такая, как ты будешь, рядовой прохожий, около моей могилы. Я чувствовала радость жизни тем острей, чем более чревата моя жизнь была смертью. Но тебе-де этого не понять. Даже подсказка (“Я слишком сама любила / Смеяться, когда нельзя!”) тебе не поможет. Ты не поймешь, чего это я вдруг невпопад о смехе говорю, когда тебя традиционно тянет в минор, раз ты на кладбище. Мы разные. Ты традиционный, как все. А я из ряда вон, исключительная. Порхай по жизни, как мотылек однодневка не понимающий, что однодневка, и не способный испытать особо острое счастье именно от осознания однодневности. Потому гуляй себе, мещанин, дальше и забывай себе меня. Иначе ты, поверхностный и не можешь.

Мне импонирует, что Сарнов не согласился с “словесным” в стихотворении, а обратился к духовному, к тому, что за словами. Мне только бесконечно жаль, что даже специалисты зачастую склонны понимать художников, так сказать, по себе, любимому, что идеи Выготского, способные предохранить от такого примитива, настолько не применяются специалистами. Когда они до них дойдут?! А до простых читателей – когда?

Миллионы людей, никаких не демонистов, тают, слушая, как поет артистка стихи Цветаевой в любимейшем кинофильме “Ирония судьбы, или с легким паром!”. Мы воспринимаем песню как иллюстрацию того подсознательного, что обратило уже героев кино к влюбленности друг в друга. Как иллюстрацию.

Демонизм… И даже подсказка – опять подсказка – не срабатывает. Вот она:

Мы,- я прежде, по крайней мере,- рассеянно пропускаем мимо ушей это “распущенной” и таем, таем…

“Давно замечено, что новые формы в искусстве являются на свет лишь тогда, когда приходит новый герой.

Пантелеев инстинктивно обратился к тем же художественным средствам, к тому же способу изображения, потому что он имел перед собой ту же натуру” (Б. Сарнов. Пришествие капитана Лебядкина (случай Зощенко). М., 1993. С. 382-383).

Сарнов ненавидит этот корявый язык. Он понимает: “Это была общемировая проблема” (С. 254). (Не потому ли в англоязычной литературе этак и мат вошел в литературную норму, если правду о ней пишет Урнов…) У Сарнова мелькает понимание, что эта языковая и геройная жуть – результат,- ну как сказать?- демократизации жизни, что ли. Результат выхода в герои литературы человека из массы, грубого, материалистичного, циничного в своем пристрастии к низкому, достижимому идеалу, человека, который “способен на все” (С. 263). Но Сарнов, будучи поборником демократии в ее антисоветском изводе, невольно забывает об общемировой проблеме, невольно соскальзывает, объясняя этот литературный и жизненный ужас, в демонизацию всего, что предвещает и являет российскую революцию и советскую власть. И вот как интерпретирует настоящий героизм буденновца из рассказа “Пакет” http://www.cultinfo.ru/fulltext/1/001/001/278/85.htm#0 Алексея Пантелеева:

“…сон Пети Трофимова на этом не кончается:

Реплика – “Это ваше личное дело”, - брошенная Петей Трофимовым в ответ на сообщение товарища Заварухина, что его, Петю, решено расстрелять, разумеется, свидетельствует и о некоторой нечуткости к смыслу произнесенных им слов. (Нечуткости, как мы уже говорили, очень характерной и для зощенковского героя.) Но, пожалуй, она несет в себе и более глубокий смысл. Похоже, что Петя Трофимов на самом деле считает, что вопрос о том, надо ли его расстреливать, - это личное дело товарища Заварухина. (Или других товарищей, взявших на себя решение подобных вопросов.) Во всяком случае, это ни в коей мере не его, Пети Трофимова, личное дело” (С. 383 - 384).

Этого нюанса антисоветчик Сарнов не заметил. И поставил якобы присущее “новому человеку” бездушие в параллель другим заданиям, получаемым “во имя революции” после гражданской войны, другими служилыми, энкавэдэшниками:

“Ахматова, говоря о людях, которые, вернувшись “с работы”, хотели “увидеть жену в новом платье и чтобы у дочки – бант в волосах”, исходила из того, что эти люди устроены совершенно иначе, не так, как те, которых так старательно, умело, а порой и гениально описывала старая литература” (С. 373).

И того не понимает, что зачем же, пусть и подлеченный, буденновец говорить станет, раз его все равно расстреляет ударенный. Ну где офицеру понять, когда его, благородие, на виду у низших чинов с ног сбил пленный. Личная честь же превыше всего. И месть за ее попрание перевешивает общую выгоду от того, что пленный, спасая свою жизнь, все же заговорить бы мог.

Именно революции, а не “других товарищей, взявших на себя решение <…> вопросов”.

Хотя и есть, естественна тенденция завышать ценность вождей и командиров, если занижаешь свою. Не зря животноводческий совхоз, которым заведует после войны Трофимов, - “имени Буденного”. Не зря так мечтает перебежчик Зыков: “Я, - говорит, - это давно о Буденном мечтаю. Мне, понимаешь, ужасно охота его поглядеть. Какой он такой, Буденный? Ты его видел?” Легендарный непобедимый командарм для него - олицетворение дела революции, из-за которого он перебегает в Красную Армию из Белой. Не зря даже слово “буденновец” раз за разом во внутреннем монологе Трофимова применяется для взбадривания: “Вы подумайте: буденновец на ноги встать не может”. “Я думаю: "Ну! Ну, Петя Трофимов!.. Буденновец! Подними голову!"” И, наконец, этот восторг лицезрения легендарного: “Понимаете, я его сразу узнал. Хоть и не видел ни разу, а узнал. "Ох, - думаю, - братишка наш Буденный! Какой ты, с усам..."”.

И все-таки преданность командирам является не чинодральство, не любезная, наверно, Сарнову “декоративность”. Не зря они противопоставлены в рассказе:

А для Сарнова это отсутствие “декоративности” признак бездушия новых людей. Как и их корявый язык. И невдомек ему, что у Пантелеева этот корявый язык применен для выражения чего-то, противоположного корявости. “Не то золото, что блестит”, - хотел сказать Пантелеев своим рассказом.

Для Пантелеева суть важна (появление новых людей, коллективистов), а не “декоративность”. Для того ему нужен и корявый язык. А демонистами, суперэгоистам, ницшеанкам Ахматовой и Цветаевой – наоборот. Они безумно красивые стихи сочиняли для выражения ужасных (для обычных людей) идеалов. И “декоративность” энкавэдэшников, расстреливающих безвинных, “декоративность”, в которую те погружаются после работы, Ахматовой третируется, пожалуй, за то, что эти новые люди не дотягивают до демонистов, не способны “декоративность” внести в саму их работу. Мещане, мол, они, украшающие свое жилище слониками, а дочек бантами. То ли, мол, дело их философский учитель – Ницше.

“Животная эгоистическая радость по поводу того, что кто-то умер, а я вот пока еще жив, присуща человеку. Она свойственна не только отребью человечества… Она [Цветаева] утверждала право каждого живущего ходить по могилам, есть кладбищенскую землянику, вкуснее и слаще которой нет, и жить, не смущаясь тем, что под каждым могильным камнем лежит, как говорил Гейне, целая мировая история. Да она утверждала и это. Но как!”