Бегство – в пейзаж своей прекрасной души (как и полагается лишенцу-романтику, например, в лес). Слушать https://www.youtube.com/watch?v=usu2zFxsEjU .

Что мой двоюродный брат глубоко чувствует симфоническую поэму “В лесу” (1901) Чюрлёниса, я понял по его признанию, что он эту музыку связывает с одной девушкой, которая к нему равнодушна, а он к ней – нет.

Туманное утро в лесу. Светает. Светлое небо начинает постепенно проглядывать между деревьями. И проступает бесконечная содержательность этого леса. Его красота.

Видно становится очень… далеко. В лесу-то?! Или это на опушке? Даль полей… Заря… Да. Она! Она вот-вот станет торжественной.

Всё больше видно и в лесу. Лёгкий ветерок качает ветви сосен. И вот – восходит солнце – зазолотились стволы. Они стремят свою прямизну вверх. В небо. Туда, где и солнце. – Как расцветшая любовь. Торжество, что это случилось! Она (свет) охватывает всё-всё в лесу. Всё аж изнемогло в порыве. И – озирается. По сторонам, вниз. И… где-то прячется тень, злое. “Я – без вниманья {/ ▄ - - / - , Ja - bez uwagi}, - как бы говорит “я”, что в лесу и сам лес. – Мне всё по фи`гу {/ - - / - , Mnie nie obchodzi}”. А Оно: “Нет, ты послушаешь! {/ - - / - - , Nie. Będziesz słuchać. Tak}”. Рассказывают, что она – с другим. –Смятение. Раздрай. “Что же мне делать надо?! {- - / - / - , Co mam teraz zrobić?!}” - Надо осмотреть себя, чем я хорош. – Ого, как хорош!.. Можно успокоиться. Оглянуть дали, поля. Они тихо нежатся под солнцем. Даже тень зла в лесу какая-то маленькая и не угрожающая. Лес как бы в полуденный сон клонит. “Покой {Pokój}", - произносит музыка. – Расчудесный сон начинает сниться “мне”. Блаженство. Переходящее в торжество. И – успокоение: “всё хо-ро-шо {wszyst-ko dob-rze}". Птички в лесу распевают. Одна. Другая. Перекликаются. И светлый бор, пронизанный солнцем всё в своей благости собою утверждает. И поля, ближние и дальние – тоже. Воплощённое довольство во всём нежится. И доходит до апофеоза. Который эхом отдаётся в далях. Но откуда вдруг сомнения? Проснулся? Кончился прекрасный сон? И вдруг горечь в несколько прыжков захлёстывает всю душу. Как я когда-то увидел чёрное ослепительное солнце, оттого что она, выйдя на перерыв с ним, пошла через дорогу в ресторан. И… совсем не опустошение, а… словно опять раннее утро… Какие-то энергичные призывы. Сбор ресурсов. “Всё впереди у нас! {/ - - / - / , Wszystko znów przed nami!}" - как бы выговаривает музыка. На бой! Ресурсы набегают ещё, ещё больше. “Всё впереди у нас! {Wszystko znów przed nami!}” - Раздрай борьбы… - Сломлен. “У-пал же я {- / - / , Upadłem. Ja}", - говорит музыка. “Всё позади у нас {/ - - / - / , Wszystko jest w tyle. Tak}”, - траурно и всё тише говорит она же. – А что это вдалеке опять: “Всё впереди у нас! {Wszystko znуw przed nami!}” - тоном выше… - Это воспоминание о происшедшем. “Всё позади у нас {Wszystko jest w tyle. Tak}", - траурно. И горькое сожаление обо всём. И темень торжествует. Горькая судьба. Только и остаётся, что радость воспоминания.

В чём состоит психологический закон? – В том, что чувство подвижно. Оно непрерывно изменяется.

"Современное искусство в основном представляет собой сгусток страстей и разврата. Оно постоянно держит человека в состоянии нервного возбуждения и напряжения. И если духовное чувство никогда не пресыщает и никогда не становится привычным для человека, то душевное страстное чувство постоянно нуждается в разнообразии” (https://ruskline.ru/analitika/2010/03/16/o_sovremennom_iskusstve/).

И архимандрит ссылается на Лосева. А тот…

"Современная психология и эстетика обломала много перьев, стремясь построить рaзнообpaзныe психологические теории "вчувствования", "внутреннего подражания", "ассоциативного фактора" и пр., и ни одна из этих теорий не смогла даже отдаленно прикоснуться к подлинно эстетическому феномену искусства, так как "вчувствование" есть в любом эстетическом, как и не-эстетическом переживании, "внутреннее подражание", "мимика" есть и в отношении искусства, и в отношении любого познаваемого и воспринимаемого объекта, и пр. Где же то специфическое, чем эстетические переживания отличаются от не-эстетического, и – в сфере эстетического – музыкальное от живописного, поэтического и т.д.? Психологически эти все переживания не отличаются друг от друга. И те ученые, которые строят физические, физиологические и психологические теории музыки, занимаются не теорией музыки, а просто физикой, физиологией и психологией” (http://glierinstitute.org/ukr/study-materials/4/losev.pdf).

Правда. Когда я увидел слепяще-чёрное солнце, мне не было так сладко, как когда я слушаю соответствующее место в симфонической поэме “В лесу”.

Надо быть вне ситуации, чтоб было сладко? Тогда чем от простого воспоминания отличается эстетическое переживание?

Эстетическое – не причинное, оно не из осознаваемых переживаний произошло. Оно экстраординарно для ситуации. От неразделённой любви в жизни надо или за любовь всё же драться или горевать, а не радоваться чему-то. Чему? Улёту в благозвучия. Это потом, в последействии искусства можно соотнести с благозвучием мою прекрасную душу.

Проще всего романтизм противопоставлять тому, что было до него (в 18 веке), тогда ощутима экстраординарность романтизма, относительно прежнего благозвучия.

Если предыдушая музыка ("духовное”, как сказал архимандрит) была "своеобразная логика, глубокая раздумчивость построений… законченных прекрасных форм” (Луначарский. В мире музыки. М. 1971. С. 34)… То экстраординарностью будет произвольность.

Произвольна – погода. Вот, если взять нечто, лес, например, и поместить в погоду – с ясным утром, днём и вдруг налетевшей грозой, сомкнувшейся с ночью, и это изобразить, то и получим нечто ошарашивающее, новое благозвучие относительно предыдущей музыки, предыдущего благозвучия.

Вот только как быть, если романтическое произведение создаётся после эпохи первого появления романтизма?.. Или если слушается – абы когда?.. – Неужели есть в каждом слушателе какая-то генетическая память, помещающая его каждый раз как бы в новость? По крайней мере, лады, присущие цивилизации, скажем, европейцам или китайцам, каждый слушатель каким-то чудом, не учась, впитывает в себя из окружающей культуры и как бы знает как благозвучие: европеец – свои лады, китаец – свои. Какая-то быстрая настройка на романтический произвол-как-благозвучие происходит, наверно, тоже с каждым, и… “В лесу” всем, кого знаю как слушателя, нравится.

Жизненно там о плохой в итоге действительности, а воспринимается как благозвучие произвола – позитивно. Свобода!

Очень легко понимать художественное (музыкальное в том числе) как третье переживание (подсознательное) от столкновения осознаваемых противочувствий. Тогда и причинности нет в появлении третьего. И я подозреваю, что благозвучие романтического произвола где-то такого рода – из результата “текстовых” противоречий (противоречий, в музыке открытых как раз в конце 18 столетия и называемых сонатным циклом):

Против такого “дразнения” никто устоять не может и – получается то, что называют словом “нравится”.

Но только в последействии слушания до иных доходит, что перед ними в звуках только что спасся несчастный, спасся не просто, а эскапизмом.

В общем, ясно. Печально другое. – “В лесу” не характерно для сокровенной духовной жизни Чюрлёниса. Он вопреки своей несчастности был не пассивный романтик, а борец (именно – символист: улетал не в свою внутреннюю жизнь, как романтики, а в объективное облачное и заоблачное сверхбудущее). То есть он в этой музыке являет маску и артистизм, а не подсознательный идеал.

Как-то приятнее, если то, что нравится, создано от души, а не артистически.

Но. Кто в это вникает?..

Или… Всё ж великий Чюрлёнис живописец, а не музыкант.

Впервые опубликовано по адресу

https://newlit.ru/~hudozhestvenniy_smysl/6889.html