У Чехова в повести “В овраге” полно персонажей. Самых разных. Злых и добрых. – Отстраняется же он ото всех. Странно, что и от незлых.

Очень как-то объективно: ничтожнейший человек. Это мать главной, можно сказать, героини, ангельской какой-то Липы. Потому “какой-то”, что автор и ей не благоволит.

А чего благоволить? Живёт, как не для себя. Как автомат. Сказали – выходи замуж за Анисима. – Вышла. Не присутствуя: “глядит и не понимает”, “окаменелая”.

Горький писал: “Чехов написал очень много маленьких комедий о людях, проглядевших жизнь”. Но “В овраге” главная героиня разве проглядела жизнь, не став купчихой, не сделав своего сына купцом?

Что если, как писал “либерально-умеренный критик В. А. Гольцев <…> Чехов "никогда <...> не скажет и не подумает того, что навязывает ему г. Горький"” (http://az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_0100.shtml#11). Что если прав Волжский (А. С. Глинка): “Художнику при свете его недосягаемо высокого нравственного идеала страшна вообще жизнь человеческая во всех ее проявлениях, страшна и мужичья жизнь” (Там же). И что если точка зрения Чехова лежит по ту сторону Добра и Зла. И если это ницшеанская точка зрения? Обычным взглядом оцениваемая как всё же злая, демоническая, а слова “по ту сторону Добра и Зла” - как политкорректное по отношению к обычным людям самоназывание демонистов. Как и слова “недосягаемо высокого нравственного идеала”.

Живут люди, обычаем заведенные, ну и пусть живут, - я, Чехов, не с ними. Праздник. Принято радоваться. – Так радуются даже и когда нечему радоваться:

“Одна старуха вела мальчика в большой шапке и в больших сапогах [а 8-е ж июля!]; мальчик изнемог от жары и тяжелых сапог, которые не давали его ногам сгибаться в коленях, но всё же изо всей силы, не переставая, дул в игрушечную трубу; уже спустились вниз и повернули в улицу, а трубу всё еще было слышно”.

Традиция – это нехорошо, - как бы наводит автор. Бог – тоже.

И кончается повесть похоже. Тогда как уж какое зло там приключилось! Вольно было Чехову именно зло, чтоб стало, и чтоб его потом как бы и не было? Если вольно, то ради чего?

А это - о ключевой главе. Липа несёт из больницы умершего, убитого, по сути, Аксиньей, ребёнка. О нём буквально три слова. Остальное в главе – окружающая прелесть природы. И если доброго Бога нет, то и прелесть – не от него. А от Дьявола. Всё – от него. И в него надо верить, а не в Бога.

Так понимаешь повесть.

Автор кругом устранился. Кругом – персонажи, а не он. Природа, а не он. Если женщины красивы, то это кто-то говорит, а не он:

Видите, Петров смотрит и видит, а старый работник видит и говорит.

Лишь раз Чехов не выдержал, привёл Аксинью в сарай, раздел её по случаю жары и не глазами присутствовавших там женщин её описал:

Даже восклицательный знак поставил.

Может, в таком проколе стиля и спрятано безусловное доказательство демонизма Чехова? Или слово “животное” тут как раз и дезавуирует предположение о демонизме?

А то, что исключительно некрасивым предстаёт капитализм со своей вседозволенностью? – Ну, конечно, радости от такого Чехову нет. Так это и сатанизм уже какой-то, “мужичья жизнь”, капитализм первичного накопления со своей преступностью, а не красивый демонизм. То ли дело был бы его проводником персонаж-художник, дистиллированный (а не пошлый, как в “Попрыгунье”). - От него б, наверно, Чехов не дистанцировался.

Так или иначе, а Липа совсем не хочет счастья. Она рабыня традиционализма. И она не одинока в этом. И мать её такая, и встреченные ею возчики в ночи (те самые, которых она за святых приняла, а они были просто из Фирсанова); и, чувствуется, большинство русского народа крестьянского рабы традиционализма. Вот и кончается тем, что идёт Липа среди подёнщиц и поёт громче всех. Счастливая коллективизмом.

Повесть Чехова, когда она вышла, очень по-разному понимали. (Из-за того, что Чехов свою точку зрения хорошо спрятал.) Но лишь реакционная критика не заметила там ужаса корыстного убийства ребёнка: “"Надо думать, что нынешние приверженцы великого и благотворного принципа - торжества капитализма признают в Аксинье одну из самых типичных последовательниц их милого учения" (В. Буренин. Критические очерки. - "Новое время", 1900, No 8619, 25 февраля)” (Там же). Ужас ли прельщал Чехова? - Ему противна была эта суета среднего класса, некрасиво рвущегося в хозяева жизни. Отсюда беспощадная точность его видения активных и злых (такая же, как пассивных и добрых, которым заказано быть хозяевами жизни из-за доброты и пассивности, что тоже плохо).

Так что – царство новых аристократов, сверхчеловеков? Что-то, что ещё не бывало в царской России…

В России тогда зрела революционная ситуация. Вот Чехова некоторые и связали аж с…: “Короленко и Чехов открыли метод предсоциалистического реализма: новую форму закономерного сочетания в искусстве категорий действительного и возможного, реального и ожидаемого, наблюдений и догадок; открыли такую степень реализма, что любое изображение жизни, какой она не должна быть, приводило к ощущению необходимости и неизбежности коренных перемен в жизни… У Чехова норма возможной, близкой по предчувствию жизни конструируется от обратного. У Короленко - в героике и бодрости, у Чехова - в буднях и пессимизме” (Виноградов В. В. О теории художественной речи. М., 1971. С. 187-188).

Наоборот, приверженцы – теперь – так называемого социального государства имеют Чехова своим кумиром.

А кто он на самом деле?