Наконец-то случилось! Я что-то понял в музыке. Понял, а не почувствовал. Чувствовать – о-о-о! Этого у меня хватало. Меня колотило от Дворжака, я рыдал от Шестой симфонии Чайковского, со мной случилось видение от его Первого концерта для фортепиано с оркестром, а еще раз – слуховая галлюцинация. Да не перечесть. И все мы, конечно же, засыпали под колыбельную в младенчестве. Чем не эффект. Читая мою стенограмму моих переживаний от Кармен-сюиты Бизе-Щедрина, я видел, люди бледнели, краснели, впадали в задумчивость, плакали, а жена бросилась мне на шею. Впрочем, все знают, что может творить музыка.

А вот понимать ее, похоже, почти никто, – из людей, с которыми я встречался в жизни, - не понимает.

Сейчас объясню.

Понять произведение искусства, открыть для себя его художественный смысл это совершить акт сотворчества с его создателем, это значит осознать тот катарсис, что вы только что, спознавшись с произведением, пережили всем существом, в том числе и подсознанием. Даже большей частью – подсознанием. Осознание катарсиса это вытащить ту бо`льшую часть в сознание, суметь дать на него намек словами.

И, если додумать психологическую теорию художественности Выготского до ее логического конца, то окажется, что из литературного произведения художественный смысл нельзя процитировать, из музыкального – напеть, на холсте живописца в художественный смыл нельзя ткнуть указкой. Катарсис рождается в душе человека от противочувствий, возникающих в ней же от противоречивых элементов произведения. Вот в тот или иной элемент в принципе можно ткнуть указкой, его можно напеть, процитировать.

Музыка, я опасался, не подвержена психологическому закону Выготского. Она меня не бросала в противочувствия. Одна кандидат музыковедения меня успокоила.

“Вы “Пиковую даму” слышали?” – “Слышал”. – “Помните арию: “Я имени ее не знаю”?” – “Да”. И напел ее. (Кликните.) – “А арию: “Три карты! Три карты! Три карты!”?” – “Да”. И тоже напел. (Кликните.) – “Согласны, что они по мелодии, по акцентам похожи”? – “Да”. – “Вот вам и противочувствия. Темы разные: любви и игры. А мелодии и акценты одинаковые. И от них – катарсис".

В чем он, она не сказала. А намедни, спустя годы, я понял.

Я тут сел в небольшую галошу с “Пиковой дамой”. И вышел погулять, подумать, может, сумею выбраться.

Вышел с пакетом мусора выбросить его. И задал себе тенденциозный вопрос: почему, собственно, Германн прокинулся? – Нервничал. – А почему нервничал? – Потому что совесть не чиста. Старуху убил. Человек была все же.

Вот и все. И никакой мистики, по сути. Никакого там рока. Никакого Божьего возмездия.

И как только я перешел от рока к Божьему возмездию, мне стрельнуло, что Чайковский Божье возмездие заменил любовью к Лизе, которую Германн в себе задушил. Вот мелодия темы любви, внедрившаяся в мелодию темы игры и исказив ее немного, обеспечили в опере ошибку Германна в игре. Результат – не торжество любви и не торжество игры. Оба вожделения уничтожаются. А остается идеал высшей справедливости*.

Это и есть идеал, во имя которого сотворил Чайковский свою оперу.

Жаль только, что я никакую эмоцию не пережил от своего микрооткрытия. Видно, мало одного такого достижения.

И тут я расскажу о другом корифее, сформировавшем мою эстетику, о Гуковском. Он писал о сходимости синтезирующего анализа. Это, как говорится, не надо выпивать целое море, чтоб узнать его вкус. Достаточно одной капли. Идея целого – в каждой его капле.

То есть – грубо - можно материал для произведения представить себе как лист бумаги с опилками. Каждый кусочек опилок словно нечто осмысленное и меняющееся от того, куда кусочек повернут. Художник, охваченный вдохновением под воздействием некого идеала, магнита, подносит этот магнит, скажем южным полюсом, к какому-то месту под листом бумаги. И все опилки поворачиваются, насколько это им удается из-за соседства других опилок, вдоль силовых линий. И все как бы смотрят своими намагнитившимися северными полюсами приблизительно в одну-единственную точку на листе бумаги. Можно теперь магнит убрать – структура останется. Это как бы созданное произведение. Оно получило самостоятельную от автора жизнь. А другим людям предстоит в казалось бы хаосе опилок определить, есть ли у них общая для их всех ориентация и в какую именно точку. Интуиция, чувствующая магнитное поле, смутно волнует нас, и мы произведение как бы понимаем. Если же удается осознать – по одной, другой, многим кусочкам – куда они все “глядят”, нас охватывает то, что называется эстетическим наслаждением.

Я, по одинаковости мелодии двух арий, в чем-то противоположных по их словам, впервые в жизни как бы сообразил, куда “смотрит” один кусочек оперы. Ясно, что эстетическое наслаждение я еще не смог получить. Вот если б много что сошлось…

*- Это ошибка, судя по тому, что у меня получилось в будущем при рассмотрении других его вещей, где он мне показался ницшеанцем.