Знаменита картина Боровиковского “Портрет Лопухиной” (1797). – Чем знаменита? – Красотой модели. А и красота – не залог счастья.

Только на старости лет, прочтя посвящённое этому портрету стихотворение:

только прочтя его, я увидел в этом лице тень страданья и печали.

Казалось бы, как такая красивая может страдать? Два века спустя и не сразу придумаешь ответ. Родители, наверно, вмешались в её судьбу. Не дали ей сойтись с тем, кого она полюбила. Не ровня.

А оно как-то всегда – так хочется сказать – нет счастья.

Или это человеку моего типа – “всегда”, лишенцу? Я с раннего детства лишён был силы и молодечества. Через десятки лет, к какому-то юбилею выпуска из школы, я было примерился собрать сведения о соучениках, их отчества хотя бы, чтоб разыскать. Пошёл в школу. Мне дали классный журнал, я полистал и поразился количеству двоек у меня – по физкультуре. Я был последний человек в здорово спортивном классе, давшем одну чемпионку СССР и мира. А моя первая любовь, девочка, сидевшая за партой впереди меня, чем-то напоминала эту Лопухину. Так о каком равенстве говорить?

Ну а с её стороны мыслимо было тогда страдать? – Мыслимо. Признавшись как-то раз, что я любил её, когда мы были школьниками, я спросил её, имел ли я какой-то шанс тогда, если б не скрывал? Она, подумав секунду-две, помотала головой и назвала, по ком она тогда сохла. Первый спортсмен в школе, на год старше нас. Я тоже не вспомнил, чтоб нам, одноклассникам, было тогда что-то известно о такой паре. Значит, и она…

По крайней мере, сентименталисты (а Боровиковский был им) лишенство абсолютизировали. И сделали первый шаг к его преодолению совершенно необычным образом, называемом впоследствии романтизмом. Ценность, мол, в прекрасной собственной душе, а не в успехах во внешнем мире. Для сентименталистов и пейзаж, а не только портрет, был пейзажем души. Вот и тут, позади Лопухиной и перед нею (розы), изображением выражено качество души. Для того все контуры слегка размыты, все цвета плавно переливаются один в другой, а свет – в тень, всё в дымке. Голубое небо, перед переводом глаз с неба на зелёные кленовые листья вверху, становится как бы облаком и серым с зеленоватым оттенком. То же происходит с белыми стволами берёз вверху. А пониже они перекликаются с побелевшим внизу небом. Жёлтое ржаное поле, попадая в тень от этого клёна, темнеет постепенно и до степени, сравнимой с противоположным, правым верхним, углом картины, где тьма кленовой кроны; это – уравновешенности ради. Для перетекания же от жёлтого поля к кленовому стволу есть нежно-зелёная молодая кленовая поросль у подножия отца-великана. Могучий ствол этого дерева предназначен для тончайших градаций перехода от голубизны неба к рыжим волосам юной женщины и мраку затенённой кроны. В этой кроне предполагается просвет, в который прорывается солнечный луч, и он Машеньку (так её хочется назвать) обливает светом так, что она прямо светится. (Сама - луч света в тёмном царстве… Она – жена егермейстера. В переводе на военный чин – это генерал-лейтенант. Ого. Уже старый, наверно. А ей 18 лет, судя по дате её рождения и году создания портрета.) Но хоть она освещена, как прожектором, никакой резкости нет. Низ платья слева уже в тени, а всё равно как бы всё ещё светится, просто потускневшим светом. Кожа шеи, груди – чуть не сияет. Но это не выпрыгивает из общего ансамбля, потому что скрадывается белизной платья. А уж нежность переходов тонов на лице… Сама ослепительность красоты лица скомпенсирована психологической выразительностью его. Всё – для мягкости, мягкость характера есть идеал. Проявления его не могут быть бурными ни в радости, ни в горе. И лучше для ценностного выражения – горе. Для художника лучше. – Почему? – По противоположности: плохо в дольнем мире – хорошо в горнем, по его мироотношению. И бороться за счастье не надо: оно, - своеобразное, иным не понять, - уже с тобой даже и в печальных обстоятельствах! (Это опять по-сентименталистски.) Оно – внутри и не зависит от того, что вне. (А это ж, если объективно, солипсизм – философски – и эгоизм – нравственно.)

Исторически более или менее скоро такой субъект (Ницше) назовёт себя сверхчеловеком, а остальных – серой массой недостойных.

Мне такое направление не открылось. Однако и я стал искать ценность в неконтрастном, как пока у Боровиковского, мире – в мире будущем, но внешнем, не внутреннем.

Помню один урок физкультуры. Нас учитель уже довёл упражнениями (учитель есть учитель). И когда под конец урока он назначил соревнование по бегу, мне пришло в голову сделать ему назло. Я шепнул одному-другому и чтоб передали дальше, чтоб мы к финишу пришли одновременно. Договорились, и мы побежали. А он нас ждал с секундомером, готовясь выкрикивать результат каждого финишировавшего. – Договорённость от такого его вида лопнула. Самый спортивный из нас вскоре не выдержал и рванул вперёд, остальные за ним. А мне пришлось не пикать.

Через треть века я собрался пикнуть, выступить на митинге руховцев. Их было мало в Одессе, но к ним на помощь приехали западенцы. Хоть была гласность, но я знал, что именно мне говорить (договорить) не дадут. Поэтому я решил ограничиться несколькими короткими выкриками типа: “Я не хочу жить, как на спортивных соревнованиях! Когда победителю – всё, а остальным – ничего! Долой курс на конкуренцию! Долой РУХ!” Выступить мне не пришлось. В те дни советская власть ещё дрыгалась. К месту митинга подвезли духовой оркестр, и тот стал играть вальсы. Руховцы и не стали митинг начинать.

Но капитализм, общество контрастное, всё-таки вернулся на территорию СССР. Некоторые из тех, кто ещё лишенцами в СССР с воодушевлением подпевал Макаревичу (не зря он нынче на выборах поддерживал миллиардера Прохорова), - те, кто подпевал: “Не надо прогибаться под изменчивый мир! Пусть лучше мир прогнётся под нас!” - эти некоторые прошли путь сверхчеловеков до конца и увидели, что там – фигня. Вообще всё – фигня. В искусстве это называется (мною, по крайней мере) постмодернизмом. Но если их приколешь, как жучка булавкой, и поместишь в исторически упорядоченное древо превращаемости идеологий, они злятся и огрызаются.

Это шарж на меня, присланный ими мне. Чёрт меня знает (никто ж себя не знает до конца), может, и верный. Ведь я ж их пофигизм (в том числе и на чернуху и порнуху, то есть и смакуют, и насмехаются), – я публикациями оцениваю с нравственной высоты человека, имеющего идеалом неконтрастное общество. (Естественным образом совсем не то, куда привели мир победительные последователи лишенца, в своё время, Боровиковского, т. е. третье – после дворянства и духовенства – сословие.) Моё есть серое. Если говорить бестрепетно. И потому я идеал таким имею, что сызмала – лишенец. Так они, со своими рентгеновскими глазами, заявляют мне, что я, их статьями попирая, в глубине души не отличаюсь от них, а внешне лишь притворяюсь. А не притворялся б, то признал бы и их постмодернизм контрастным и резким, а не пофигистским.

Да. Серость – неважный аргумент в проповеди нового коммунизма, опирающегося не на материальный прогресс, как прежде о нём думали, а на отказ от прогресса, с лозунгом: “каждому – по разумным потребностям”, - то есть с лозунгом прежним, но с акцентом в нём на разумное. Так если это – серое?... Неважный, конечно, аргумент.

Но он – упрёк в устах идейных врагов. Враг всегда найдёт самые худшие слова для характеристики мировоззрения своего оппонента. А друг?

Не аргумент ли – Боровиковский и его сентиментализм? Ведь сентиментализм – это исторически первая реакция на ужас народившегося на свет капитализма. Великая Французская революция, нанёсшая в мировом масштабе решающий удар по феодально-абсолютистскому строю, произошла за 8 лет до написания “Портрета Лопухиной”. Мало. Но капитализм же рос и гадил уже столетие до того (с него и называют время Новым временем). И пусть Россия отставала от Европы, но и догоняла ж тоже. Своеобразно. В культуре – парадоксально быстро. А в чём вечная жизнь произведений искусства, порождений идеологических? – В вечной некоторой повторяемости социальной жизни с её идеалами и потому в вечном попадании старых произведений искусства опять в актуальность. Нынешний капитализм подводит мир к четвёртой сверхкатастрофе (см. тут). Во второй (крушении Римской империи и рабовладения) “Прежняя элита исчезла”. В третьей сумела сохраниться в качестве верхушек в своих странах (отсюда и сентименталистский обиженный лишенец). В четвёртой “мировой истеблишмент, мировая буржуазия второй половины XX века последует их примеру”. И теперь боровиковская, сентименталистская уравновешенность реакции, противопоставленная негативному явлению, разве не может послужить позитивным образом мягкости, предложением принять новый, непрогрессистский коммунизм с его разумными потребностями. Ведь всё-таки теперь же есть средства массового уничтожения. Не то, что на границе Нового времени. Взгляд на плавные переливы оттенков у Боровиковского не может ли подать идею умиротворения? Чтоб не погибнуть просто всем.

Ерунда, - скажет кто-то. Ценность портрета в красоте натуры. Красота – это вечное. Её запечатление и есть залог вечности искусства. Прав поэт Полонский, написавший своё стихотворение об этом портрете.

Нет, лишь частично прав предполагаемый оппонент. Будь он прав, портреты некрасивых людей не имели б вечной ценности. А оно и правда так, если портрет выполнен лишь с целью похоже передать внешность. Он тогда – произведение прикладного искусства, искусства, не связанного с выражением сложных идеалов, бытующих среди людей. Однако Боровиковский “Портретом Лопухиной” убил двух зайцев, так сказать. Он и удовлетворил заказчика, обеспечив похожесть, и выразил идеи сентиментализма, описанные выше. Упоение женской красотой таки навсегда обеспечивает успех этому произведению у зрителей. Но это исключение среди портретов.

Впервые опубликовано по адресу

http://art-is-life.ru/?p=2273