Стихи для многих это текст из коротких строчек с ритмом и рифмой. Такое отношение начиная с какого-то времени оболванивает. И порождает бунт чутких.

А теория говорит, что, - не без участия, по-моему, внешних относительно искусства причин, - в ХХ веке начались и авангардизм и идеологизированное письмо, которые, оба, ударились в "эффективность воздействия на воспринимающее сознание" (В. И. Тюпа).

В этой связи я поведу речь о Борхесе. А слова и мысли, взятые мною у Б. Дубина, автора Предисловия к борхесовскому трехтомнику (М., Полярис, 1997), я буду набирать курсивом без кавычек и на страницы ссылаться не буду. Таким образом я развяжу себе руки, ибо Дубин вряд ли согласится с моим использованием его слов и мыслей.

Борхес начал писательство своё в 20 лет со стихов. И внешним толчком послужила смерть бабушки (1919). Ну и 1-я мировая война, наверно, свою роль сыграла. Не могло понравиться ощущение нереальности окружающего, зазор между реальным и идеальным, разрыв, который открывается с особой глубиной, когда земной путь человека заканчивается.

Борхес, правда, пережил войну в нейтральной Швейцарии. А послевоенный порыв модернизации строителей "новой Европы" зарядил, наверно, его позитивно. "Начало формирования той парадигмы социально-экономического развития, которое позже, в 50-х, получит выразительное название "общество потребления"" (О. О. Савельева), - это начало внушило Борхесу метафизическое переживание повышенной реальности, сцены мира, гераклитового изменения, где перекрестком вневременного мгновения была Англия. (Домашний язык Борхеса – английский, лучший писатель – Шекспир, да еще он - с ускользающей биографией, другие английские писатели подарили ему Грецию и Испанию, Италию и Скандинавию, Индию и персидский Восток; едва ли не весь свой значимый мир он принял из рук англичан, англичан, за одну свою английскость характеризующихся всеохватностью, происходящей от непорушимой самоопределяющейся личности.) И правда: как раз же начиналась эпоха расцвета среднего класса.

Идея Пан-Британии и вообще с начала Нового времени засияла в европоцентристском мире (аналогично идее Пан-Македонии в Древнем мире; с перехватом названия Римом, как теперь у Британии – Соединенными Штатами Америки).

Но физически после войны и Швейцарии Борхес оказался в Испании. Авангардистский бег впереди локомотива модерной теперь Истории перед ним развернулся на Майорке, в Севилье и Мадриде. Авангардистское окружение заразило его своей парадоксальностью, трансформацией фактов. Вернувшись же в родной дом, в полуфеодальную и чреватую революцией Аргентину, в этот зерновой и мясной придаток Запада, Борхес всю энергетику своего творчества тех ( и, может быть, не только тех) лет направил против любимой, но недостойной родины, против ее провинциализма и самоумиления, противопоставляя ей единый для европейцев и американцев строй жизни и мысли, т.е. воображаемую реальность удерживаемого сознанием порядка, помогающего поднять голову просто-напросто самоопределяющейся личности. То есть самОй, мол, естественности, личности-антиподу той, которой извне внушают или как-то иначе навязывают порядок.

Это, - если страшно утрировать, - Борхес повел себя, как нынешний, желающий демократию всему миру, Буш: Америка, мол, из Ирака уйдет, но демократия там останется, ибо она – естественное состояние общества, как вода, стекающая вниз.

Казалось бы, "в лоб" аргентинский исторический застой Борхес воспевает, "незыблемое", Буэнос-Айрес своих родителей. Вон, и сама книга, где были эти стихи, называется "Страсть к Буэнос-Айресу". И изменчивость Гераклитовой реки определена словом с негативной аурой – "неверной". И метки движения, двенадцать ударов часов в новогоднюю ночь, названы роковыми. Вроде, чем-то нехорошим для застоя является Новый Год. Застой – естествен.

Но. Есть же в естестве и что-то противоположное. Как оцениваемые Борхесом положительно (в 1976, правда, году) такие моменты истории Аргентины, как ее ведущая роль в 1810 – 1826 годах в войне Южной Америки против Испании за независимость, как свержение в 1852 году помещичье-клерикальной диктатуры Росаса. И как факт – в стихотворении есть и положительная лингвистическая аура по отношению к бегу времени: "взрывают тривиальность этой ночи и заставляют ждать" обретения нового относительно тривиальности.

Что из того, что этой положительной ауре противоречит тройное "не"! Что из того, что ассоциации противоречат грамматике! – На то и искусство, чтоб работать противоречиями. Индивидуума ж должен озарить его собственный катарсис от противочувствий, а не навязана ему автором должна быть идея произведения.

Правда, и навести ж автору на свой идеал надо читателя как-то. Особенно – в эпоху, когда в почете "эффективность воздействия на воспринимающее сознание". – И во всесторонне отсталой стране эту задачу навести взялся авангардистский верлибр, свободный стих, противостоящий строгим стихам чередованием строк разной длины, отсутствием рифм, неупорядоченностью ударений.

Казалось бы, верлибр "в лоб" указывает на свободу, на борхесовский идеал общества самоопределяющихся личностей. И как тогда с художественностью? Или это далеко не "в лоб" - верлибр? И тогда все хорошо.

Возможно, не удается прочесть раннего Борхеса так, как будто не было последующего. Возможно, отсюда чувство то ли узнавания, то ли предвкушения будущих мотивов (а я уже изрядно огорошен зрелым Борхесом). Сам Борхес три первые книги от последующих отделял. Впрочем, на своем пути к медитации книгу "Страсть к Буэнос-Айресу" он все-таки выделял. И, может, у меня не высасывание из пальца получилось с "Концом года". Хоть, с другой стороны, эта авангардистская "в лоб" свобода… Это, в общем, самоизлияние, несмотря на множественное число "в нас"… Эта риторика: "оборота звезд", "о тайне Времени", "Гераклитовой реки", "превратностям судьбы"… И тогда не зря Борхес стихи – на время – бросил писать.

Да его и не читали. И вообще ему было по-всякому плохо. От душепротивной чехарды классовых боев и военных хунт до смертей близких и чуть ли не собственной (попытки самоубийства в 1934 году и опасного ранения в 1938-м). К прозе он шел трудно. Три первые эссеистические книги впоследствии не переиздавались. А когда Борхес к прозе пришел, то выбрал детектив и фантастику. Выбор, во-первых, скандальный, потому что коренная черта аргентинцев, как не раз писал Борхес, - отсутствие воображения, во-вторых, выбор был в открытую игровой, поскольку он оставил от детектива и фантастики лишь начальный посыл – столкновение с неожиданным, но развитие сюжета вело читателя не к разгадке, а к тайне.

Демонстрировать это на примере не буду. Только замечу, что в этом опять чувствуется идеал личной свободы: нельзя вести читателя за руку, а если он не готов, то сам виноват.

Но зря Борхеса считают едва ли не писателем для литературоведов. Он обычный, не подстилающийся под читателя нечуткого. И он просто был враг упомянутого вначале идеологизированного письма.

Поэтому в своей зрелой прозе он идет путем наибольшего сопротивления своему, можно сказать, избитому идеалу самоопределяющейся личности.

Что он делает?

Он в антиподах своих (если актуально: в национал-социализме и в советском социализме) разглядывает самое фундаментальное – идеалистическое, нереальное, но сплачивающее в кучу. Он даже сборник 1944 года назвал соответствующе – "Выдуманные истории". И посмотрите на первую из них, отдельно изданную в 1940 году, - "Тлён, Укбар, Орбис Терциус" (http://www.serann.ru/t/t260_0.html).

Только пусть вас не испугает интеллектуализм этой прозы.

Там действительно трудно врубиться в вывернутый мир Тлёна:

Ну в самом деле. Если всё не материя, а игра ума, то какая ж наука возможна? Наука ж объективна.

Читая текст Борхеса, это надо-таки понять. Потому что дальше оказывается, что в Тлёне…

И вы должны понять, что они – туфта. И гипнотизируют всех (всех!) своей системностью. А все – марионетки с точки зрения Борхеса, автора данного рассказа.

ЭТО надо понять, а не все-все детали вывернутости туфты.

То есть интеллектуализм-то есть, но не в нем перец. Ибо интеллектуализмом Борхес просто не дает дремать вам как читателю, чуткому именно к художественному смыслу, а не явленному в-лоб-интеллектуализму.

Правда, чем больше вы в подробнейше описываемой туфте поймете, т.е., чем больше вы потратите умственных усилий, тем яростней будет ваша реакция на упомянутые социализмы. Тем в большее противочувствие относительно невозмутимого "я"-рассказчика вы впадете. И эта ярость и невозмутимость, в вас столкнувшись и взаимоуничтожившись, породят тот самый катарсис, осознаваемый как идеал самоопределяющейся личности лавочника, скажем, или владельца бензоколонки, или сумевшего сохранить независимость писателя. То бишь тех, на КОМ теперь базируется идея Пан-Британии со США во главе.

В реальности те люди, конечно, не чуткие улавливатели художественного смысла, всегда сколько-то скрытого, хоть и пронизывающего каждый кусочек текста. В реальности те люди, в массе своей, подвержены массовому искусству, действующему, - скажу пока безответственно, - проще, чем катарсис через противочувствия. Но есть в тех людях и что-то от борхесовского идеала и идеального читателя – презумпция порядка, найденного САМОЙ личностью и удовлетворяющего её.

Борхес не утопист и ценит любовь к затаенному будущему и его еще пока неведомому, в какой-то степени, лику. Не достигнуто ж еще совершенство в Пан-Британии. Что писатель сам оказывается же идеологом, как ненавидимые им противники, то он, видно, не замечает.

А поскольку он фактически не уступчив к склонности разума лениться на сложном, поскольку сложное пишет, отдавая читателя на произвол случая: поймет / не поймет, приобщится / не приобщится, - поскольку НЕ в художественных произведениях (бессознательно-притворно, по-моему) заявляет, что пусть читатель как хочет, так и понимает… Постольку решили, что Борхес постмодернист, что смыслов в его художественных произведениях столько, сколько читателей.

На самом же деле Борхес для того и делал в каждом рассказе заворот мозгов читателю, что вел его путем наибольшего сопротивления к избитому. Борхес как бы так и остался авангардистом, ударившимся в "эффективность воздействия на воспринимающее сознание".

Я полагаю, что русскоцентристскому, так сказать, читателю полезно посмотреть на своего как бы антипода, географического и идейного.

После того, как я вышеприведенную заметку написал, я дочитал до конца Предисловие Б. Дубина. И в самом конце его есть такие слова:

26 июня 2007 г.

Впервые опубликовано по адресу

http://www.pereplet.ru/volozhin/39.html#39