Бодлер. Рембо. Высоцкий.
Художественный смысл стихотворений.

“…подчеркнутые прописной буквой аллегорические отвлеченности в кружении тщательно прорисованных, тонко подсвеченных и подцвеченных деталей…”

ХСI. Задумчивость
Перевод С. Андреевского

“Раздумье”. Перевод М. Донского

“Аллегорические отвлеченности” это Ночь, Солнце, Надежды, Сожаленье, Года, Терпенье, Скорбь у Донского, Забвенье, Ночь, Восток, Закат, Сожаленье, Вечер, Печаль у Андреевского. Все с большой буквы. Кружение “тщательно прорисованных, тонко подсвеченных и подцвеченных деталей” это деяние невыделенного у Донского прописной буквой вечера: “Он город исподволь окутывает тенью”. Ну действительно. Бродишь на закате, оглядываешься на восток раз, через минуту – другой, и замечаешь плавность погружения города во тьму. Если идешь, а не бродишь, т. е. если о чем-то обыденном думаешь, занят – не замечаешь. Вдруг оказывается, что вокруг уже темнота. Никакой постепенности. У Бодлера – не так. И по Андреевскому у Бодлера так же, как у Донского – внимательно лирическое “я” к Вечеру: “Он сходит понемногу … тенью тихою столицу осенив”. И это – НЕОБЫДЕННОЕ замечено.

Луначарский,- тоже не разжевывая,- кажется убедительнее (еще не увиденного вами) ви`дения Великовского. Но Луначарский читает “в лоб” и потому корит – декадента - за полумысли и четверти чувств. И правда. Ну что за масштаб! “Исподволь”, “понемногу”…

Но Бодлер-то – настаивал на грандиозности. “Вечер”, “Ночь”, “Закат” - с большой буквы у него написаны. Грандиозность… тончайшего.

И вот Великовский выныривает: “заслуги Бодлера… в горделиво-дерзком завете придать трудам художника достоинство такой духовной деятельности, которой по плечу домогательства исключительные, прямо-таки сакрально-магические. Бодлер звал своих собратьев по перу “колдовски” чародействовать в разгар просвещенно-здравомыслящей цивилизации – быть устроителями “празднеств мозга” для “природных существ, изгнанных в пределы несовершенного и жаждущих причаститься безотлагательно на самой здешней земле блаженств возвращенного рая””.

Он, правда, сперва говорит не об идейном отличии, а о формальном, о неприязни “к тем небрежностям отделки, что снисходительно допускались… романтиками в погоне за раскованностью своих исповедей”. Однако вскоре можно наткнуться у Великовского и на отличие идейное. “Источник дурного, чадного, порочного помещался ими [романтиками] где-то вовне – в скверных обстоятельствах, убожестве обстановки, злокозненности судеб”. И я добавлю. Раз зло – вовне и сковывает, так то, что внутри у романтика, раскованное, не есть зло уже по одному тому, что расковано. Оно не считается со внешним. Для него не существует внешнего. Романтик сотворит зло, с точки зрения внешнего, и не сочтет себя виноватым, ибо романтик освободил себя. Что он ни творит, все то – добро в его субъективной системе координат. Свобода!

Куда идет “толпа развратная”? – “Вкушать раскаянье под плетью наслажденья”.

Если парижская толпа вечером идет в бордель, гонимая плетью наслажденья, то плеть эта – не внешнее зло, а внутреннее. Похоть. И это вовсе не толпа свободных от нравственности романтиков-эгоистов. Нет! Толпа похоть считает злом в себе. Не как романтики. Толпа раскаивается. Не как романтики. Толпа развратная, потому что ничего не может с собой поделать. Разрывается. И зло, и добро находится В НЕЙ. Она состоит из “природных существ, изгнанных в пределы несовершенного” (как я уже цитировал).

И душа лирического “я” в стихотворении Бодлера вовсе не нравственностью отличается от толпы, а старанием быть “мудрой”. И тут только невольно поверишь вроде бы голословному (потому что не опирается на каждом шагу на произведение) Великовскому, вживающемуся в ту поэзию словно в ““религию” своего [того поэта] труда как личного [того поэта] душеспасения. И одновременно спасения человечества через Красоту, она же Истина – и непременно с большой буквы”.

Вот что значит не читать художественное произведение “в лоб”. “В лоб” получалось, что Бодлер декадент, родоначальник упадочного искусства, что он лишился всех и всяческих идеалов. А не “в лоб” - что у него был идеал: “не будучи истово верующим, искал, однако, мыслительный ключ… в христианском философствовании о “первородном грехе”. На такой мировоззренческой площадке и возводится Бодлером здание “сверхприродной”, по его словам, эстетики с надстраивающей ее, в свою очередь, “магической” поэтикой”. Читая “в лоб”, часть его произведений была признана безнравственными, по суду запрещены они были к публикации. (Приговор отменен только в 1947 году, через 90 лет! В демократической-то Франции! Даже в тоталитарном СССР Луначарский относился лучше: “бегство в область фантастики, бегство в область метафизики и мистики - это были, так сказать, колоссальные пассивно-революционные силы”) А не “в лоб” читая, у Бодлера, получается, – “героизм времени упадка”.

Во второй половине XIX века во Франции, в Западной Европе первой, из перечисленных, ветвью был академический реализм, спокойное искусство класса-победителя, мещанства, мелкой буржуазии. Она хоть и потерпела политическое поражение во всех революциях, но ее идеал равенства всех перед лицом конкуренции в конце концов возобладал. Великовский называет тот идеал республиканской демократией. Другой ветвью было то, что вылилось в конечном итоге в символизм. Третьей ветвью – опять возродившийся романтизм.

Должна б рассматриваться и четвертая ветвь – вылет в околоискусство, питаемое (иссушаемое!) разочарованием, перешедшим в хроническое отсутствие идеалов. Должно б было быть этой четвертой ветвью - декадентство. И, начиная вот сейчас работать над Бодлером, я думал было (прочитав у Великовского слова: “восхищение значительностью гнетущего”), я думал было, что Бодлер-то и будет декадентом. Но… Оказалось, что он – с идеалом. А значит – не декадент.

А в конце XX и начале XXI веков, после развала СССР и краха идеи коммунизма, перед нами очень похожая идейная ситуация. Особенно – в России. Особенно – касательно умонастроения ненависти ко всеобщему торгашескому делячеству, породившему полтора века назад ту крутую перестройку, “которая протекала в ладе и облике стихотворчества французов… как живопись… после Сезанна и музыка с Дебюсси”. Впрочем, не только Россия - весь мир охвачен ненавистью: движением антиглобализма, антикапитализма, антилиберализма.

“Сегодня мы находимся в такой исторической позиции, откуда легко распознать связи между теми явлениями, которые представлялись еще недавно несочетаемыми, взаимоисключающими. Логика мировоззренческой истории спрессовывает все прежние альтернативы либерализму в некую единую, почти хаотическую субстанцию, в странную политическую конфигурацию, которую мы видим в антиглобалистском движении, в Сиэтле, Праге и т.д. Этот антилиберальный синкретизм является живоносным источником некоего нового нарождающегося движения, движения за Историю против ее "конца". Это синдром рождения "нового социализма".

Я убежден, что сейчас время хаотизировать представление о социализме, не запутать, но переплавить в общем мировоззренческом тигле все теории, идеи и мировоззрения, имеющие в себе хотя бы элементы альтернативности по отношению той реальности, которая одержала силовую и мировоззренческую, геополитическую и идеологическую победу в холодной войне. Нам сейчас нужно постмодернизировать социализм, внести в представление о нем экстравагантные, сбивающие с толку мотивы. Тогда хаос будет рождающим. Как говорил Ницше - "только тот, кто носит в своем сердце хаос, может родить танцующую звезду"” (Александр Дугин http://www.iicas.org/articles/library/libr_rus_7_03_01ll.htm ).

“Мироздание, согласно Бодлеру, являет собой “дивный храм”… все краски, звуки, запахи… в конце концов суть лишь разные наречия одного “иероглифического” праязыка. Улавливая и облекая в слова позывные “вселенского подобия”… поэт… проникает сам и вводит за собой всех желающих за ним следовать в святая святых нерукотворного мирового “собора””.

IV. Соответствия
Перевод Эллиса

Вполне в соответствии с дугинским хаосом, в преддверии гуманитарной революции плодятся на территории бывшего СССР всякие идеи у пройдох, пытающихся нагреть руки на естественной тяге людей к чему-то немеркантильному. Но пройдох легко почуять. Я год проходил в некий клуб, где клубились эти исчадия. Раскалывал их с полуслова. Но появись там такой, по Великовскому, Бодлер со своей верой, что Красота спасет мир, и со своим мерилом для Красоты – долей “странного”, - я б его искренности поверил.

Бензой, сколько я понимаю, есть добавка к снадобьям сексуальной парфюмерии. Ну а ладан курят в церквах. – Перед нами опять трагическая двойственность человека. Первородный грех. Казалось бы, полный тупик. Разочарование должно б быть абсолютным. Идеала не должно б быть. Бодлер должен бы быть упадочником, декадентом. – Ан нет! Не сходя с места, нашел он идеал. Непостижимым трудом. Но – тут же! В этой жизни – жизнь Ту, горнюю. И – счастлив. И мы – за ним. Мы! Он коллективист. Не зря на заре своей жизни, в революцию 1848 года, он был на баррикадах.

Вот. Это мы рассуждали на материале природы, в которую чаще убегали от действительности все же романтики. “Культура романтиков за немногими исключениями… чуралась городских стен, разве что это был город старинный с его “дворами чудес”, пламенеющей готикой соборов, буйством карнавала; вслед за Руссо она норовила бежать на лоно природы, к берегам озер и морских лагун, в безлюдные горы, лесистые долины”. Бодлер, по Великовскому, в общем, не такой. Он достижением своего идеала считал “подыскать земную, рукотворную замену угасавшему, как мнилось, христианству, которая бы бралась удовлетворить ту же потребность и, однако, не выглядела ветхим предрассудком”. Бежать для этого от людей Бодлеру было не нужно. Наоборот. Он занялся раскопками ““чудесного” в самой что ни на есть заурядной городской повседневности”. И здесь он нашел искомое чудо, чудо “поэтической прозы, музыкальной без размера и ритма…”. Это у него воплотилось в стихотворениях в прозе.

И т. д. и т. д.

Так вот не согласитесь ли, что тут, несмотря на пафос “повседневности”, все же больше пафоса, чем повседневности? “Людское море” это скорее поэтично, чем прозаично. “Великое искусство” - это, пока необоснованное возвеличение, задает тон, высокий тон, а не повседневный. Масштаб “рода человеческого” тоже немаленький. “Опьяняться жизнью” - очень красно сказано. “С колыбели” - тоже поэтизм, “с детства” – было бы обыденнее. “Таинственный гений” - ого что. Множественное число слов “маскарадам” и “путешествиям” являет некое обобщение, тоже, в общем, чуждое повседневности, как и сами маскарады и путешествия. А “любовь” и “страсть” хоть и нередки среди людей, но для каждого из них тоже не обыденность.

На тон “заурядной” жизни претендует только отсутствие “размера и ритма”.

А не хотите ли прочесть, как в классической французской прозе возникла та – по Великовскому - “гибкость… чтобы примениться к лирическим движениям души”?

“Нагнетание эстетически определенных речевых элементов и построений (героических, трагедийных, патетических, идиллических, элегических, сатирических, комедийных, саркастических, фарсовых и т. д.) - сделало бы попросту невозможным изображение тех незаметных переходов и оттенков, того неуловимого движения и изменчивости, того зыбкого трепета красок... изменчивой, зыбкой, неуловимой - и в то же время предметно встающей перед нами - стихии любви Дегрие и Манон, этих противоречивых поступков, столкновений, мыслей и чувств... Но схватить бытие и сознание в их тонких, незаметных переходах и оттенках и в их зыбком, мгновенно изменяющемся протекании, можно лишь с помощью точных, объективных и прозрачных образных средств. В романе тропов меньше, чем даже в разговорной речи” (В. Кожинов).

Да-да. Это отрыл для литературы Прево более чем за сто лет до того. В рамках стиля рококо. С его идеалом близкого и достижимого счастья, не очень-то и глубокого. То есть, открыто это было не для такой возвышенной и трудной задачи, какую вознамерился решить Бодлер и его последователи: “выступить уже сейчас предтечами, а завтра – возможными первосвященниками некоего обмирщенного вероисповедания. В историческом “царстве кесаря” - представительствовать от лица вечного “царства духа””

А Великовский - для Рембо - начал с подсобного. И сочувствовал-де Парижской Коммуне Рембо, и – ненавистник был-де врагов, потопивших Коммуну в крови, и - со скверным-де характером был поэт, остро проявлявшимся в отношениях с политическими приспособленцами, принявшими-де то потопление в крови.

Я рискую втрое, вчетверо больше: я не могу перевести те стихи, а частичный перевод Великовского не впечатляет. “Звезды розово пролили слезы… Бесконечность бело прокатилась… Море рыже выстелило жемчуг… Человек черно окровенил…”

В Интернете (http://www.poetes.com/rimbaud/etoile.htm) эти стихи усилены “живой” иллюстрацией: опрокинутая маска человеческого лица, искаженного то ли маской, то ли изначально какой-то непонятной гримасой, и в момент появления стихов и маски на экране дисплея из виска маски начинает стекать тонкая струйка алой крови, постепенно расширяясь, спускаясь и застывая на щеке.

Так учтя Великовского, - что Рембо “есть предвестье тех “пощечин” благопристойному мышлению и вкусу, какие будут столь часто раздаваться из уст “авангардистов” в ХХ веке”, - я вспомнил описание одного перформанса, созданного столетие после Рембо. Художник-американец, обуреваемый пацифизмом в разгар вьетнамской войны - с ее несильным ручьем цинковых гробов из Вьетнама в США - и будучи в отчаянии, что пацифисты не в силах докричаться до общественного мнения, собрал публику и продемонстрировал, как нанятый им снайпер простреливает ему, художнику, мягкие ткани оголенной руки.

Естественно, тогда еще слабенькие потрясения от чтения непереносимых стихов получались. Но дело должно было идти в направлении к околоискусству. Не к катарсису от противочувствий (происходящих от противоречивых элементов), а к заражению. Я поначалу – по инерции – даже предупрежденный Великовским об авангардизме не сразу осознал про заражение, а подумал о противочувствии от противоречий, когда прочел, что Рембо “в изысканнейшем слоге воспевает… не слишком возвышенное занятие” раздавливания вшей ногтями:

А что перед нами? – Это как коммунар, связанный, но не сломленный духом, перед врагом-расстрельщиком. Хоть плюнуть ему в лицо, раз побежден и больше ничего не можешь. Но чтоб попасть в лицо, надо, чтоб тот подошел близко. Для этого и предназначен изысканный слог. И неагрессивный сюжет – тоже. Ребенок, стая “смутных грез”, “две женщины прекрасных”, “их робкое дыханье, благоухающее медом и листвой”. И вдруг – слюна. И вши. Их треск, раздавленных ногтями.

Зато кровь недавно была на парижских улицах. Кровь тех, кто так давно так грязно живет, что для них искать вшей друг на друге стало столь же приятным занятием, как обезьянам. Вот откуда в стихотворении “ласкам подчиняясь”, “дыханьем музыки”, “нежных пальцев” и тому подобное. – Это адрес: кто плюнул в лицо приблизившемуся палачу революции, или тому большинству, с чьего молчаливого согласия палач лил кровь.