Белый. Петербург.
Художественный смысл.

Я только что впервые прочел “Петербург” Андрея Белого. Я не понял, что автор хотел сказать. Но я правильно сообразил, что эту вещь Белый написал ПОСЛЕ революции 1905 года. В 1913 году, как оказалось, когда я стал проверять свою микромысль.

Все колебнулось и… вернулось. Почти на то же место.

То же с кадровым революционером Дудкиным. Не помню, правда, было ли в романе что-то о его детстве. Но куда он пришел? - К отказу от теории всеобщего озверения, от веры в партийное дело, к чтению религиозных книг, к спиванию, к убийству человека, провоцировавшего на убийство, к сумасшедствию из-за этого убийства. Все это говорит о все том же. Колебнулся человек от гуманизма и вернулся к нему же.

Даже его жертва, единственный погибший по сюжету, провокатор Липпанченко, и тот представлен как бы невольной жертвой колебнувшихся обстоятельств.

А старый Аблеухов? Этот “человек школы Плеве”, организатора государственного терроризма… Он-то что так растерялся в виду всеобщей мутации? В нем – на фоне озверения – гуманизм поднял голову тоже.

Все – жалкие человеки. И их можно понять в их жалкой человечности. И Белый их понимает. Но… Не прощает. И обдает их всех презрением, которое выражается каждой фразой. Каждой фразой, отличающей роман ото всего бывшего в русской литературе до него.

Предложеньице, а?! Этот чудовищный синтаксис. Этот период, задыхающийся, как сама героиня, вдруг нервно влюбившаяся (в главного героя, горе-революционера) и вдруг же вернувшаяся в любовь к мужу-охранителю. Этот брезгливый натурализм описания прелестного существа.

Так мог написать только тот человек, который был свидетелем революции, свидетелем ее поражения и не принявший ее ни на йоту. Всех-всех ее людей. По обе стороны баррикад.

<<…какой идей, какой страстью был одержим Андрей Белый, создавая свой “Петербург”, вырождающегося потомка “Бесов”? Что любил Андрей Белый, что ненавидел? Презрение — плохой стимул для творчества вообще и для художественного в частности: в презрении нет огня. Но Андрей белый даже не презирает, — он как будто иронизирует. Вот какими образами рисует Андрей Белый близость грозных дней 1905-го года: “Наблюдая проход котелков, не сказал бы ты никогда, что гремели события, например, в городке Ак-Тюке, где рабочий на станции, поссорившись с железнодорожным жандармом, присвоил кредитку жандарма, введя ее в свой желудок при помощи ротового отверстия, отчего в тот желудок введено было рвотное железнодорожным врачом; наблюдая проход котелков, не сказал бы никто, что уже в Кутаисском театре публика воскликнула: “Граждане!”... “не сказал бы никто, что именно в это время тысячи убежденных бандитов привалили на сходку, что кочевряжились пермяки” <...> Стесняло ли хоть какое-нибудь чувство, хотя бы чувство художественного такта, резвость авторского пера <…>? Ироническая ужимка автора преследует читателя и тогда, когда автор представляет ему героев романа; и читатель испытывает то конфузливое чувство, которое охватывает гостя, когда хозяин представляя ему других гостей, многозначительно подмигивает на их счет за их спинами <…> Подмигивание это выражается и в подборе характерных для действующих лиц особенностей, и в misse en scen'ax, и в той, часто до карикатурности, до паталогичности, нарочитой ломливости языка, к которой прибегает автор в своих описаниях. Даже в сцене самоубийства человека автор не может удержаться от своей вихлявой манеры. Вот, как изображено Андреем Белым поведение подпоручика Лихутина в момент решения покончить с жизнью: “Что же делал Сергей Сергеевич Лихутин? Сдерживал свое офицерское слово? Нет, помилуйте, — нет. Просто он для чего-то вынул мыло из мыльницы, сел на корточки и мылил веревку перед на пол поставленным тазиком. И едва он намылил веревку, как все его действия приняли прямо-таки фантастический отпечаток; можно было сказать: никогда в своей жизни не проделывал он столь оригинальных вещей. Посудите же сами! Для чего-то взобрался на стол” и т.д. Как бы ни был ничтожен подпоручик Лихутин, мы застаем его в одну из серьезнейших минут человеческой жизни <…> Но в те моменты повествования, когда от автора требуется нравственная (в самом, разумеется, широком смысле этого слова) оценка, художника нет; есть псевдоним “Андрей Белый”, и этот псевдоним не знает, что ответить нам за художника. Этот псевдоним рассказывает нам без ужаса о том, как сын мечтал об убийстве своего отца. “Хорошо ли это? Дурно ли? Любишь ли ты Николая Аблеухова? Ненавидишь ли его?” безнадежно настаивает читатель ...>> (София Парнок. http://www.synnegoria.com/tsvetaeva/WIN/silverage/parnok/peterburg.html ).

Только София Парнок считает произведение Андрея Белого недоношенным. <<Роман Андрея Белого есть дезорганизованная, единой волей не воодушевленная толпа мыслей и чувств, и в бою, данном читателю, художник терпит поражение>>. А я (благодаря ей!) считаю, что она совершенно не поняла роман.

Белый выразил им (и замечательно выразил) свой идеал сверхчеловека.

Впрочем, один сверхчеловек в романе как бы есть – Петр Первый. Он, основывая Петербург на месте, которое здравый смысл не позволял использовать, плевал на здравый смысл. Как и подобает супермену. Супермен слушает только себя, свой каприз. Ни черт, ни Бог ему не брат. Он сам – себе закон, и никто больше!

Не понятен мне сюжет этого стихотворения. То ли в тюрьме лирическое я вспоминает переход по степи, то ли в переходе по степи приходит ему на ум сидение в тюрьме. То ли везли их по степи в чем-то зарешеченном, “В желтых клубах душной пыли”, то ли шли они (товарищ – “в даль вперив глаза”) пешком в другую тюрьму. Малодушно хочется отождествить лирическое я с автором. И тогда последний оказывался б ницшеанцем, чтящим преступника как героя (петь вместе с убийцей, с босяком, с вором это слиться хоть на миг с ним душою: и тот и другой, приобщенные к прекрасному, что в песне; да наверно, и песню соответствующую поют, наверно, преступное для них – прекрасно). Степь ассоциируется со свободой. А свобода – антитеза порядку… И если даже лишь часть себя передал Андрей Белый лирическому я, то и этого, может, хватает для образного выражения своего сокровенного, ницшеанского?..

Ну всем оно плохо – пьянство… Ан вот – все-таки противоположного духа – конец. Конечно, здесь лирическое я, этот крестьянин, уж и вовсе удален от автора. Эти “целуя-милуя”, “ужотко” - лишнее тому свидетельство. И все-таки. Не свое ли что-то родное усмотрел и тут Андрей Белый?.. Неницшеанцу бы не вжиться в этого оторву антиобщественного.

И – все то же. Плачет и ждет он несказанного, думается, не с тем, чтоб подчиниться силе “колосса туманного”. Что за несказанное в подчинении силе? А вот командовать ею… О!..

Тогда неверными окажутся суждения не только знаменитой Софии Парнок, но и других известных людей.

<<Белый был одним из основателей <…> русского символизма. При всем своеобразии этого литературного направления, очень тесно переплетающегося с религиозными исканиями русской интеллигенции>> (Замятин http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/silverage/beliy/zamyatin.html).

Так. Замятин же не различает, что есть символизм и якобы символизм (если говорить не об имманентно поэтической, а об идейной стороне дела). Вряд ли мыслимо идейное схождение между религиозными исканиями и ницшеанством. Не считать же этим схождением религиозные искания сходящего с ума Дудкина. Белый в романе достаточно пренебрежения потратил в адрес этого неудавшегося и раскаявшегося ницшеанца, чтоб возвеличить именно ницшеанство, а не религиозные искания. И не считать же этим схождением касающиеся Николая Аблеухова последние строки романа:

Но ведь верно ж и то, что Соловьев,- со своей идеей соединения Запада и Востока, римского папы с русским царем,- был противоположен Белому (судя по тем же примечаниям к роману):

<<В монографии о Сковороде Эрн писал: "В лице Сковороды происходит рождение философского разума в России; и в этом первом же лепете звучат новые, незнакомые новой Европе ноты <...> В Сковороде проводится божественным плугом первая борозда, поднимается в первый раз дикий и вольный русский чернозем. И в этом черноземе, в этой земляной народной природе Сковороды мы с удивлением видим основные черты, характеризующие всю последующую русскую мысль" (с. 333). Эти идеи Эрна совпадают с суждениями Белого, оформившимися зримо после восточного путешествия (1911), о значительности "особого пути" России и о необходимости "свое неевропейство высоко держать". "Возвращаюсь в десять раз более русским; пятимесячное отношение с европейцами, этими ходячими палачами жизни, обозлило меня очень: мы, слава Богу, русские - не Европа",- писал он>> (http://lib.ru/POEZIQ/BELYJ/peterburg.txt).

Так ЧТО ЕСЛИ неевропейство это дикий и вольный русский чернозем, чем-то близкий к ницшеанству?

Блесками летающих лучей.

А то, что “мы”… - Так это не коллективизм, мне кажется, а любовная пара в экстазе. Когда других людей как бы не существует. Эта пара – единое “тело стихий”.

Еще можно проверять философией антропософии, приобретшей для Белого большое значение. Первое упоминание о ней в хронологии его жизни и творчества – 1912 год: <<6 мая. Приезжает с А. Тургеневой в Кёльн на лекцию Р. Штейнера, религиозного философа, создателя антропософского учения>> (http://rvb.ru/belyi/bio/kanva.htm?start=1&length=all).

Тут уже и слова про религиозного философа есть, вопреки моей мысли насчет невозможности ницшеанства и религии.

Смотрим. БСЭ: <<Антропософия (от антропо... и греч. sophiа - мудрость), мистическое учение о человеке, включающее методику самоусовершенствования и развития предполагаемых тайных способностей человека к духовному господству над природой (система психофизических упражнений, особая педагогика и т.п.); выделилась из теософии. Родоначальником А. является немецкий мистик Р. Штейнер (1861-1925), основавший в 1913 в Дорнахе (Швейцария) "Всеобщее антропософское общество">>.

Правда, антропософия не мечтает о попрании кого-то кем-то. Наоборот. Стоит за государство, обеспечивающее единственное - непорабощение одних другими. Но… Называет это сферой свободы. Подозрительно мне слово “свобода”, оппозиционное обычно слову “порядок”…

Правда, антропософия в области права не за преступника, уже оправданного своей единоличной силой в ее противостоянии коллективу слабых. Но… Называет это антропософия сферой равенства. Так не мыслимо ли равенство сильных?

Правда еще, антропософия экономику называет сферой братства. Но… И тут, в казалось бы коллективизме, есть индивидуализм (коллектив индивидуалистов): свободное кооперирование. В конце концов, даже фашисты перед лицом общего врага, классового, - социализма, объединились (в национал-социализм). Так не стоял ли и Белый у истоков чего-то подобного, только русского? Желающего "свое неевропейство высоко держать"…

А то, что перетекает все это во вполне коллективистское (в конце): “Да будет же братство народов: язык языков разорвет языки; и — свершится второе пришествие Слова”… - так то неважно. Важно, чем является всё произведение.

По сюжету оно - <<рекапитуляция Шестоднева средствами умного дадаизма>> (Свасьян http://www.rvb.ru/belyi/post_glossolalia.htm).

Рекапитуляция - повторение признаков далёких предков в онтогенезе (индивидуальном развитии) современных организмов.

Дадаизм – в переносном смысле - бессвязный детский лепет. Модернистское литературно-художественное течение, существовавшее между 1916 и 1922. Возникло в 1916 в Цюрихе в среде анархиствующей интеллигенции, воспринявшей 1-ю мировую войну как развязывание в человеке извечных звериных инстинктов, а разум, мораль и эстетику — как их лицемерную маскировку. Отсюда – бессмысленное сочетание слов и звуков… Ну чем не род ницшеанства?

У Белого, правда, умный дадаизм. Например:

И какой апостол себе это позволил? – Поэт, идеал у которого – свобода, а она - антагонист порядка.

А по содержанию что такое “Глоссолалия”? - <<Антропософия есть наука о сознании в так называемом бессознательном [у Белого – в истории происхождения звукословия] <…> Но было бы во всех отношениях нелепо представить себе науку о расширяющемся в бессознательное сознании без опыта самого расширения>> (http://www.rvb.ru/belyi/post_glossolalia.htm). Вот “Глоссолалия” и есть этот опыт.

Похоже, что я все-таки прав насчет сокровенного Андрея Белого.

И тогда можно продолжить таким же вольным аллюром проскакать по другим неверным заявлениям о “Петербурге”, признанном главным его произведением.

<<Терроризм государственный и терроризм индивидуальный развенчиваются Белым, с того и с другого сдирается всякий налет романтизма>> (Лихачев – в предисловии к роману, переизданному в 1990 году http://lib.ru/POEZIQ/BELYJ/peterburg.txt).

Или что: жалкая участь государственного террориста, Аблеухова старшего, и террористов антигосударственных, партийного и околопартийного, Дудкина и Аблеухова младшего, должны сами по себе доказывать правоту Лихачева? Ну – вместе с несчастной грамматикой романа, годной для всех там (а там все), кто не в своей тарелке…

<<“Петербург” был задуман как раз в те годы, когда провокационная деятельность департамента полиции была вскрыта и стала предметом общего негодования и отвращения. У Белого к этим чувствам примешивался и даже над ними доминировал ужас порядка вполне мистического. Полиция подстрекала преступника, сама же за ним следила и сама же его карала, то есть действовала совершенно как темные силы, на которые Белый сваливал свои отцеубийственные помыслы. Единство метода наводило его мысль, точнее сказать — его чувство, на единство источника. Политическая провокация получала в его глазах черты демонические в самом прямом смысле слова. За спиной полиции, от директора департамента до простого дворника, ему чудились инспираторы потустороннего происхождения. Обывательский страх перед городовым, внушенный ему еще в детстве, постепенно приобретал чудовищные размеры и очертания. Полиция всех родов, всех оттенков, всех стран повергала его в маниакальный ужас, в припадках которого он доходил до страшных, а иногда жалких выходок. Ненастной весенней ночью, в пустынном немецком городке Саарове, мы возвращались от Горького к себе в гостиницу. Я освещал дорогу карманным фонариком. Единственный сааровский сторож, старый инвалид, замученный мраком, дождем и скукой, брел по дороге шагах в десяти от нас, должно быть, привлеченный огнем, как ночная бабочка. Вдруг Белый его увидел:

Белый ускорил шаги — сторож отстал. На нашу беду, в гостинице, куда примчались мы чуть не рысью, пришлось долго звонить. Тем временем подошел сторож. Он стоял поодаль в своем резиновом плаще с острым куколем. Наконец сделал несколько шагов к нам и спросил, в чем дело. Вместо ответа Белый из сил принялся дубасить в дверь своею дубинкой. Нам отперли. Белый стоял посреди передней, еле дыша и обливаясь потом>> (Ходасевич http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/silverage/hodasevich/beliy.html).

Да, это существовало в Белом. Но идеал-то как раз потому и состоял в противоположном, в бесстрашии, силе, твердости, без которых немыслимо ницшеанство.

Сама провальность полиции в романе, в жизни выявленная намного позже времени изображаемых в романе событий, тоже характерна. Все – не в своей тарелке в романе Белого.

Стиль моего опуса - “сналёту” - позволяет мне самого Андрея Белого не очень-то слушать, когда он выступает не в рамках художественного произведения:

<<Я, например, знаю происхождение содержания “Петербурга” из “л-к-л — п-п — лл”, где “к” звук духоты, удушения от “пп” — “пп” — давление стен “Желтого Дома”; а “лл” — отблески “лаков”, “лосков” и “блесков” внутри “пп” — стен, или оболочки бомбы. “Пл” носитель этой блещущей тюрьмы: Аполлон Аполлонович Аблеухов; а испытывающий удушье “к” в “п” на “л” блестках есть “К”: Николай, сын сенатора. “Нет: вы фантазируете!” — “Позвольте же, наконец: Я или не я писал Петербург?”... — “Вы, но... вы сами абстрагируете!..” — “В таком случае я не писал ‘Петербурга’: нет никакого Петербурга, ибо я не позволю вам у меня отнимать мое детище: я знаю его с такой стороны, которая вам не снилась никогда”>> (А. Белый).

<<[В] стихах слова подбираются так: омоним заменяется омонимом для выражения внутренней, до этого данной, звукоречи, а не синоним для выражения оттенков понятия. Так, может быть, можно понять и те признания поэтов, в которых говорят о том, что стихи появляются (Шиллер) или зреют у них в душе в виде музыки. Я думаю, что поэты здесь сделались жертвами неимения точной терминологии. Слова, обозначающего внутреннюю звукоречь, нет, и когда хочется сказать о ней, то подвертывается слово “музыка” как обозначение каких-то звуков, которые не слова; в данном случае еще не слова, так как они, в конце концов, выливаются словообразно>> (Шкловский).

Есть основание думать, что звукоречь <<п-п>> - удушье не столько от <<стен “Желтого Дома”>>, сколько от впадания из теории в терроризм на практике:

А Пеппович – фамилия кого-то из партии террористов, о чем до процитированного места очень даже напирает Белый – аж запомнилось.

Душит именно <<п-п>>, а не “будет: бред, бездна, бомба” - <<б-б>>. ““b” суть силы давящие: бьют”. Они - действие, после него невозможно возвращение в статус кво. <<п-п>> - не такое громкое. Это – потенция и неудачное <<б-б>>. <<п-п>> дает возможность презирать неудавшуюся попытку <<б-б>>.

Но Выготскому не везет. Его психологическую теорию художественности не только практически не применяют (из нее следует, что нельзя вычитать “в лоб” художественный смысл, нельзя его процитировать). Выготского стараются опорочить за отрицательную его оценку звукосимволистов из-за зыбкости их психологических обоснований звукам.

<<Провинциальный [из Гомеля] юноша [Выготский], приехавший в культурный центр Советской России, привез с собой далеко не тот авангардный багаж, который был необходим для мгновенного восприятия индивидуальной семантики согласных>>. <<…заставляет придти к выводам о недостаточном знакомстве Выготского с авангардной наукой>> (Л. Кацис http://www.ruthenia.ru/logos/number/1999_11_12/07.htm).

<<Луна, охладняя, старинные корни влажнит: свет во рту теперь — влага во рту; например: “hris” (chrisios) на Луне среди влаги, становится: “hlith” или “lith”; корень “li” удвояется, образует “lilith”, что есть тьма по-еврейски (не первозданная, лунная); так “litn” (или “lilith”) — утекла из светящегося “hris”; звук “lilith” — звук отставшего духа Луны.

Мы не будем сейчас вдаваться в анализ текста Белого, что само по себе интересно, ибо Иванов-Разумник привел “Глоссолалию” в сочетании с Дневником 1921 года к анализу “Петербурга”. Здесь мы ограничимся лишь одним. Мы попробуем представить себе, как должны были читать этот текст Белого футуристы-формалисты, коли был им доступен текст Алексея Крученых “Любовное приключение Маяковского”: “И вот ему выпало величайшее искушение. Тысячелетия любидизовались, сгрудились, выжали из себя эссенцию размягчения — воду! И напустили на плечистый Маяк влажную Ю, нежную Лю, прекрасную Лилю!”.

Важно другое. Важен постоянный психологический подтекст у самых, казалось бы, формалистических теорий>>.

<<‘и’ — ‘звуковой лик изумления, испуга’ (...), он [Бальмонт] все эти утверждения мог подтвердить более или менее убедительными отдельными примерами. Но ровно столько же можно было привести примеров, говорящих как раз обратное: мало ли есть русских слов с ‘и’, которые никакого удивления не выражают>>.