Что может быть слаще!?. Только что сбит с панталыку неким художественным произведением. Идешь, обдумываешь. И, как первый свет утренней зари, чуешь, что все сейчас начнет становиться на место. Так, наверно, себя беременная чувствует, когда первый раз в ней шевельнулся ребенок.

(Я советую эту статью читать после предыдущей http://art-otkrytie.narod.ru/birich.htm. Та же тема: об отклонениях как норме.)

Бабель… Советский же, пусть и не совковый, писатель. И вот – такое (http://www.magister.msk.ru/library/prose/babel001.htm):

Мало того, что этак отстраненно сообщается о мерзости группового совокупления, пусть и наказанного. Так когда автор перешел к освещению этого же события с точки зрения некоего – отдаленного по духу от махновцев – наблюдателя, тогда и там – какое-то сочувствие махновцам ощущаешь.

Во-первых, взять и так натуралистично, любовно, можно сказать, передать подслушанное им обсуждение произошедшего участниками. Будто рассказчик, тайком от себя, смакует не вполне понятный нюанс соития: почему женщина не выдержала?

Я совсем плохой знаток женской физиологии и психологии и не знаю, что, собственно, непереносимое случается с женщиной, чтоб ей необходимо стало вырваться и закружиться. Даст ли мне это возможность обсуждать произведение? Предположу, как и не присутствовавший при эксцессе пятнадцатилетний Кикин:

(Это не неумелый писатель Бабель нашел способ рассказать нам, что было, а "бесноватый казаченок" Кикин, уже и раньше слышавший о происшедшем, возбуждает себя пересказом слышанного.)

У меня тем больше резона присоединиться к мнению пацана, что, собственно, и Петька так думает: она истощилась на оргазмы, необходимые для полноценного удовлетворения мужчины. А неполноценное – это нечестно. Потому Петька и вспоминает,- по ассоциации, по трудолюбию,- Ивана Голубя:

Потому и Гнилошкуров, хоть и рассматривает возможность, "что она с утра гадкой зелени наелась", но говорит же еще не сформулировавшему причину Петьке:

Да и переход этого диагноза в название рассказа – "Старательная женщина" - тоже чего-то стоит.

Но это было отвлечение на житейскую компетентность.

Мы остановились на "во-первых", на красочности описания рассказчиком подслушанного разговора.

Махновцы потом уходят спать в сарай. Говорят они под окном у рассказчика. Рассказчик – птица полета повыше. Спит в избе.

А теперь соображаем.

Если в "Конармии" Бабель ведет повествование от имени "автора", Лютова, красного журналиста, пусть и не приемлющего пацифизм, мол, своего создателя, Бабеля, но и мерзостные крайности, в которые впадают конармейцы, тоже не приемлющего,- то тут кто рассказывает? Тайно смакующий клубничку… И совсем не реагирующий, как и махновцы, на оргию батьки Махно:

Кто этот рассказчик, для которого нравственный бардак – у атамана ли, у членов банды ли - явная норма? – А это, не иначе, красный, прикомандированный к Махно в тот период, когда батька сотрудничал с большевиками против белых.

И вот – "во-вторых": расстояние между этим рассказчиком и Бабелем явно небольшое. Судить хотя бы по ("во-первых") красочности описания. "Ликующим прожектором…" Или: "Чей-то конь ржет тонко, как тоскующая женщина"… Или: "…и вот ночь и идет дождь, мелкий дождь, шепчущий, неодолимый. Он шуршит за стеной, передо мной в окне висит единственная звезда".

Или эта поэтическая невнятность описанного.

Ну вот хотя бы дождь. Обложной вроде. А "в окне висит единственная звезда". – Как это может быть?

Или: почему "на третьем не выдержала", если "шепчет вдруг Гнилошкуров <…> она после меня двоих свезла и вполне благополучно..."? Что: Петька по второму кругу полез, что она из-под него выскочила?

И со знаками препинания худо – как в стихотворениях: ради неперегрузки мало их:

Так если Бабель очень близок к своему терпимому рассказчику, то у этого советского писателя плохо дело с нравственностью. Так?!

В общем, не стыкуется с моим устоявшимся мнением, что Бабель,- если и смачно описывал антисемитизм, или клубничку про конармейцев, или грязь одесских евреев (физическую и нравственную),- то делал это от ощущения огромных потенций к улучшению людей после революции. Бытие, мол, определяет сознание, а бытие – улучшится ж.

А тут?...

И дата написания не проставлена…

Впрочем, ясно же, что не раньше революции написана.

Так как же быть?

А надо вчитаться в последние строчки рассказа.

Что если тут не только слюни того, кто не у дел, текут в этих словах? Что если рассказчику жалко, что не такая уж безнравственная Анеля ("покрывалась … румянцем") вынуждена есть траву и торговать своим телом, раз "отменными бумажками" махновскими не расплатишься за еду троим своим детям, которые на одних ягодах не выживут?

Тогда и метафизическая грусть рассказчика станет понятной. И не в том для него беда, что осень. И не в том – что дождь. И не в том, что ночь. А в том, что идет война, давно, люди устали:

А в войну люди дичают. Свальный грех становится нормой. Хорошей женщине торговать собой приходится ради детей.

Но зато какая нравственная сила спрятана в глубине душ несчастных людей!

Махновцы ругают между собой Анелю за жадность, за то, что не позвала товарку для сотрудничества, за безжалостность к себе. Но чувствуешь же – они ее жалеют. А она!.. Это какая ж инерция порядочности: сахар надо заработать, не халтуря! Работать надо честно!

Все вернулось на круги свои. Бабель – нравственный советский писатель. Он верит в народ. Потому и не страшно ему придумать такую противную фамилию – Гнилошкуров. Махновцы, как и весь трудовой народ, только снаружи прогнили. Внутри – свежи еще. И революция их переродит.

Признаться, я сразу два рассказа прочитал. И "В щелочку" (http://www.magister.msk.ru/library/prose/babel001.htm) тоже.

И хоть во втором нет революции, гражданской войны и всего такого, именно старательность проститутки Маруси натолкнула меня на повышенное внимание к названию первого рассказа.

Я шел, обдумывал эту загадочную и для меня и для рассказчика старательность и придумал. Я забыл имена девушек. И придумку можно было проверить на верность, лишь придя домой и сверившись с текстом.

Зачем-то сказано в тексте, что одну из двух брали чаще. Какую?- думал я.- Наверно, более красивую. Значит, от того конфуза, какой случился, кто пострадал больше: красивая или менее красивая? Красивую и прослышав про конфуз возьмут впредь. Ей что! За нее – красота. Значит,- подумал я,- конфуз случился с менее красивой. Той надо было не только спасать репутацию заведения перед клиентом: перебить нарушение конфиденциальности особым чувством своим к нему, - но и не дать пасть своей котировке еще ниже: именно в ее комнате только и можно подглядывать. И тогда на что она будет жить?

Я не угадал. Больше брали Марусю. Как раз ту, в комнате которой было окно в ванную.

Так думаете, я растерялся? Нет. Я решил было, что не в красоте цимес, а в чувствах.

И опять ошибся. Рассказ создает впечатление (рассказчик, вообще-то, много раз подглядывал), что Маруся в тот раз превзошла себя. – Загадка осталась.

И там, как и в первом рассказе, достаточно других непонятностей. Что значит "семейная квартира"? Коммунальная, что ли? Многосемейная? – Вряд ли. Девушки должны быть бесправными, чтоб мадам Кебчик могла на них зарабатывать. – Так что: они ее дочерьми числятся у властей? Сомнительно.

Кто такой "я", рассказчик? Любитель клубнички? Или какой-то человековед? Ходит в этот минибордель, чтоб исследовать людей? Ну, близок к Бабелю. Тот тоже поселился было на Молдаванке в Одессе инкогнито, чтоб изнутри изучать жизнь дна. А дно было результатом послевоенной разрухи или результатом падения нравов в НЭП? – Принципиально разные ж вещи. Меток времени в рассказе нет. Не считать же ею форму министерства финансов на клиенте Тамары. Разве нельзя было ходить по приватному делу в дореволюционной форме (если новой власти, по бедности, было не до формы для служащих министерства финансов)?

Вопросы, вопросы, вопросы…

Но я решил найти выход в том, чтоб не фантазировать от себя.

Это явно послереволюционное время. С приходом советской власти бизнес на проституции захирел, раз приходится снижать цену (и клиенты небогатые, и, может, спрос не тот). Это раз.

Два – Маруся явно не всегда старается. Это тип противоположный Анеле. Надо скомпенсировать неудовольствие клиента – скомпенсировала. Значит, и изнутри дело дышит на ладан. Видно, не ахти какой стимул толкает девушек на проституцию. Можно заработать и иначе.

И если это писано после начала индустриализации (а в интернетном варианте дат нет), так если да, то работала б и дата: впереди, глядя из описанного времени,- был великий бум на рынке труда. Проституция начисто исчезла. И Бабель, получалось бы, прослеживал эту тенденцию загодя.

В таком "предчувствии" не страшно было опускать свои персты в язвы. За провалом рассказчика виделся исторический оптимизм его автора.

Все и тут становилось на место.

Но тогда я взял и поискал этот рассказ на других сайтах Интернета. И сел в лужу. Он был написан в 1917 году (http://www.odessaglobe.com/russian/people/babel.htm). Форма министерства финансов оказалась-таки меткой времени.

Но Интернет же меня и спас (http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/2981.html):

Еще не было революции, а Бабель все предчувствовал про нее. И я все равно оказался прав.

Потому что есть не только унылый социологизм, но и социологизм какой-то провидческий, что ли. На десяток-полтора лет вперед Бабель историю угадал.

"Старательная женщина" напечатана в 1923 году (http://alrapp.narod.ru/arhiv1.htm). Я уверен, что Бабель не знал тогда, что все махновцы – опасность анархизма и бандитизма – были поголовно уничтожены у Перекопа при их возвращении из освобожденного от белых,- в том числе и с их помощью,- Крыма.

Ну а о цене, какую новое общество заплатит – в эпоху индустриализации – за полное уничтожение безработицы и проституции, Бабель тем более не мог предполагать, когда создавал рассказ "В щелочку".

Впервые опубликовано по адресу

http://www.magister.msk.ru/library/publicat/volozhin/babele.htm

Перепечатывая через 4 года эту заметку к себе на сайт, я задаюсь принципиальным вопросом: могло ли прятавшееся от народа коварство советской (централизаторской) власти по отношению к махновцам – стань оно всё же известно Бабелю к 1923 году – побудить его выразить веру в спрятанный нравственный потенциал персонажей-махновцев при сочинении рассказа "Старательная женщина"? И отвечаю себе: могло. Тем паче могло! Он ещё до краткого военного союза советской власти с Махно, в дневнике, 26 июля 1920 года записал:

Но пиджак-то – вещь перекраиваемая. Так если Бабель – велик снисхождением, то мог. В 1923 году мог и советской власти грехи отпустить. Ещё верил.