Ахматова. Все мы бражники здесь… Художественный смысл

Художественный смысл – место на Синусоиде идеалов

С. Воложин

Ахматова. Все мы бражники здесь…
Художественный смысл

Героине тошно не из-за противоестественности греха, искусственности обстановки этого греха, а из-за обычности.

"ДРУГАЯ" КРИТИКА

Она всерьез считает, что искусство обращено к народу. Даже элитарное. Последнее надо только народу объяснить. Разговорным языком. И ни в коем случае не специальными терминами. И еще - давать в пример достаточно большой образец толкуемого произведения, а стихотворение - лучше целиком. "Прежняя" критика возмутится: "Это неуважение к гению: разговорный язык! Это неуважение к своему читателю! Он сам помнит шедевр! Он сам его понимает! А если и захочет понять поглубже, то не сочтет за труд найти и перечитать, что подзабылось, и в словаре справиться о специальных терминах из статьи специалиста, где немыслимо ни обойтись без них, ни цитировать много, на какой бы широкий круг читателей ни рассчитывать". "Все так,- отвечает "другая" критика.- Только где тот широкий круг?.. Надо опрощаться". Впрочем, не упрощая.

ОЧЕРТЯ ГОЛОВУ - К АННЕ АХМАТОВОЙ

Ибо, если не очертя, а как нас учили (и учат), то смотрите - Т. А. Пахарева. "Художественная система Анны Ахматовой", Киев, 1994 (Для... всех тех, кто интересуется творчеством А.Ахматовой):

"Прямая связь танцевальной стихии со стихией злого рока не единожды утверждается в лирике Ахматовой, где явственно прослеживается мотив гибельной пляски. Впервые он возникает, еще косвенно выраженный, в стихотворении "Все мы бражники здесь, блудницы...":

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду

При этом слиянность сознания собственной греховности с сознанием греховности "адской пляски" ("все мы бражники здесь, блудницы"; а "узкая юбка" героини стихотворения, надетая, "чтоб казаться еще стройней", ассоциативно сливается с фигурой танцовщицы, метонимическим сближением превращая героиню стихотворения и пляшущую в двойников) свидетельствует о неотстраненном, личностном восприятии мотива "роковой плясуньи" в ахматовской лирике"

Ахматовская греховность, греховность героини в узкой юбке, греховность танцовщицы - все сливается вместе. Это перекликается с Наумом Коржавиным ("Новый мир" N7,1989):

"...чувствуется, что и та, что не танцует, а только надела свою узкую юбку, подозревает, что и сама - хоть не столь "непременно" - может оказаться там же. Какой-то шабаш ведьм, совместное погружение в грех. Не зря ведь она о себе: "сердце тоскует", словно "смертного... часа жду". Ведь весело нам или нет, "все мы (а не только "та, что танцует".- Н.К.) бражники здесь, блудницы", а это по внутреннему убеждению стихотворения, карается. Возможно, в этом сказалась и никогда не покидавшая Ахматову - ни на высотах просвещенности, ни в каких бы то ни было "падениях" - религиозность".

Действительно, мало ли на свете христиан, верующих, но блудящих? И не похоже ли это, в конце концов, на Жданова (может, кто - помнит, кто - слышал), в 1946 году назвавшего А.Горенко, пишущую под псевдонимом Ахматова, блудницей?

Все так и не так. А тоньше и, если хотите, величественно страшнее. Но надо обратиться, наконец, к стихотворению.

Все мы бражники здесь, блудницы,

Как невесело вместе нам!

На стенах цветы и птицы

Томятся по облакам.

Ты куришь черную трубку,

Так странен дымок над ней.

Я надела узкую юбку,

Чтоб казаться еще стройней.

Навсегда забиты окошки:

Что там, изморозь или гроза?

На глаза осторожной кошки

Похожи твои глаза.

О, как сердце мое тоскует!

Не смертного ль часа жду?

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду.

1 января 1913 г.

И пир во время чумы может стать пошлостью и банальностью, если чума и пир-извращение затянутся. Когда-то вначале, как последний крик моды, как из ряда вон выходящее, уместны были и забитые окошки, и облака с цветами и птицами на стенах. Но все приедается. И томишься, и хочешь вон из этого ряда вон, который стал обычным рядом. И тогда ни странная черная трубка, ни парадоксально узкая юбка не спрячут того сурового факта, что курящий любит стройную, как любит хозяев предательница-кошка, гуляющая сама по себе. И героиня сознает, что своего героя она своей узкой юбкой подлавливает лишь на похоть. И так становится тошно, как смертного часа ждешь. Но, повторяю, не из-за противоестественности греха, искусственности обстановки этого греха, а из-за обычности. Обычность была нож острый для акмеизма, этого (по Коржавину же) поэтического ницшеанства, ярчайшим представителем которого была Ахматова. Для акмеиста верить в Бога было тем более нужно, чем крепче он намеревался грешить, иначе чувства исключительности не будет. Это как Стендаль написал от имени неких итальянок теплым летним вечером сосущих мороженое: "Ах, если б это был еще и смертный грех!" Те итальянки тоскующую героиню стихотворения поняли бы. А та, что танцует, похоже, веселится от души и не понимает тоски некоторых, рафинированных. Так предать ее остракизму! Для рафинированных рай это супергрех, которого что-то в данный момент публика еще не изобрела. И тоскует. Так что? - Озлобиться на веселящуюся дуру и послать ее к черту, в ад.

И противительный союз " в последнем куплете показывает, что уж по крайней мере героиня,- если не все глазеющие на плясунью,- и плясунья это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

Да и "метонимическое сближение" между ними подозрительно, что существует. Метонимия - от греческого переименовывать. Стальной оратор, дремлющий в кобуре - это у Маяковского метонимическое переименование револьвера. "Ты вел мечи на пир обильный..." Здесь у Пушкина воины метонимически переименованы в мечи. А у Ахматовой в последнем куплете кто в кого переименован?

Я, конечно, не предлагаю ставить знак тождества между Анной Горенко и Анной Ахматовой. Но о чувстве греха, покаяния, религиозном чувстве этих дам, во всяком случае, первой, нужно судить, наверно, не по стихотворениям.

Семен Воложин

02.05.1997 г.

Одесса

На главную
страницу сайта
Откликнуться
(art-otkrytie@yandex.ru)